Виктор Гюго - Собор Парижской Богоматери

Этот вопрос зажег луч надежды в глазах юноши. К нему вернулись его кошачьи ужимки.

— Послушай, дорогой Клод, — сказал он, — я не обратился бы к тебе, если бы у меня были дурные намерения. Я не собираюсь щеголять на твои деньги в кабачках и прогуливаться по парижским улицам, наряженный в золотую парчу, в сопровождении моего лакея, cum meo laquasio [109] С моим лакеем («кухонная» латынь) . Нет, братец, я прошу денег на доброе дело.

— На какое же это доброе дело? — слегка озадаченный, спросил Клод.

— Два моих друга хотят купить приданое для ребенка одной бедной вдовы из общины Одри. Это акт милосердия. Требуется всего три флорина, и мне хотелось бы внести свою долю.

— Как зовут твоих друзей?

— Пьер Мясник и Батист Птицеед.

— Гм! — пробормотал архидьякон. — Эти имена так же подходят к доброму делу, как пушка к алтарю.

Жеан очень неудачно выбрал имена друзей, но спохватился слишком поздно.

— А к тому же, — продолжал проницательный Клод, — что это за приданое, которое должно стоить три флорина? Да еще для ребенка благочестивой вдовы? С каких же это пор вдовы из этой общины стали обзаводиться грудными младенцами?

Жеан вторично попытался пробить лед.

— Так и быть, мне нужны деньги, чтобы пойти сегодня вечером к Изабо-ла-Тьери в Валь-д'Амур!

— Презренный развратник! — воскликнул священник.

— 'Αναγνεια, — прервал Жеан.

Это слово, заимствованное, быть может не без лукавства, со стены кельи, произвело на священника странное впечатление: он закусил губу и только покраснел от гнева.

— Уходи, — сказал он наконец Жеану, — я жду одного человека.

Школяр сделал последнюю попытку:

— Братец! Дай мне хоть мелочь, мне не на что пообедать.

— А на чем ты остановился в декреталиях Грациана?

— Я потерял свои тетради.

— Кого из латинских писателей ты изучаешь?

— У меня украли мой экземпляр Горация.

— Что вы прошли из Аристотеля?

— А вспомни, братец, кто из отцов церкви утверждает, что еретические заблуждения всех времен находили убежище в дебрях аристотелевской метафизики? Плевать мне на Аристотеля! Я не желаю, чтобы его метафизика поколебала мою веру.

— Молодой человек! — сказал архидьякон. — Во время последнего въезда короля в город у одного из придворных, Филиппа де Комина, на попоне лошади был вышит его девиз: «Qui non laborat, non manducet» [110] Кто не работает, пусть не ест (лат.) . Поразмыслите над этим.

Опустив глаза и приложив палец к уху, школяр с сердитым видом помолчал с минуту. Внезапно, с проворством трясогузки, он повернулся к Клоду:

— Итак, любезный брат, вы отказываете мне даже в одном жалком су, на которое я могу купить кусок хлеба у булочника?

— Qui non laborat, non manducet.

При этом ответе неумолимого архидьякона Жеан закрыл лицо руками, словно рыдающая женщина, и голосом, исполненным отчаяния, воскликнул: Ο τoτoτoτoτoι!

— Что это значит, сударь? — изумленный выходкой брата, спросил Клод.

— Извольте, я вам скажу! — отвечал школяр, подняв на него дерзкие глаза, которые он только что натер докрасна кулаками, чтобы они казались заплаканными. — Это по-гречески! Это анапест Эсхила, отлично выражающий отчаяние.

И тут он разразился таким задорным и таким раскатистым хохотом, что заставил улыбнуться архидьякона. Клод почувствовал свою вину: зачем он так баловал этого ребенка?

— Добрый братец! — снова заговорил Жеан, ободренный этой улыбкой. Взгляните на мои дырявые башмаки! Ботинок, у которого подошва просит каши, ярче свидетельствует о трагическом положении героя, нежели греческие котурны.

К архидьякону быстро вернулась его суровость.

— Я пришлю тебе новые башмаки, но денег не дам, — сказал он.

— Ну хоть одну жалкую монетку! — умолял Жеан. — Я вызубрю наизусть Грациана, я буду веровать в бога, стану истинным Пифагором по части учености и добродетели. Но, умоляю, хоть одну монетку! Неужели вы хотите, чтобы разверстая передо мной пасть голода, черней, зловонней и глубже, чем преисподняя, чем монашеский нос, пожрала меня?

Клод, нахмурившись, покачал головой:

— Qui non laborat…

Жеан не дал ему договорить.

— Ах так! — крикнул он. — Тогда к черту все! Да здравствует веселье! Я засяду в кабаке, буду драться, бить посуду, шляться к девкам!

Он швырнул свою шапочку о стену и прищелкнул пальцами, словно кастаньетами.

Архидьякон сумрачно взглянул на него:

— Жеан! У вас нет души.

— В таком случае у меня, если верить Эпикуру, отсутствует нечто, состоящее из чего-то, чему нет имени!

— Жеан! Вам следует серьезно подумать о том, как исправиться.

— Вздор! — воскликнул школяр, переводя взгляд с брата на реторты. Здесь все пустое — и мысли и бутылки!

— Жеан! Ты катишься по наклонной плоскости. Знаешь ли ты, куда ты идешь?

— В кабак, — ответил Жеан.

— Кабак ведет к позорному столбу.

— Это такой же фонарный столб, как и всякий другой, и, может быть, именно с его помощью Диоген и нашел бы человека, которого искал.

— Позорный столб приводит к виселице.

— Виселица — коромысло весов, к одному концу которого подвешен человек, а к другому — вселенная! Даже лестно быть таким человеком.

— Виселица ведет в ад.

— Это всего-навсего жаркий огонь.

— Жеан, Жеан! Тебя ждет печальный конец.

— Зато начало было хорошее!

В это время на лестнице послышались шаги.

— Тише! — проговорил архидьякон, приложив палец к губам. — Вот и мэтр Жак. Послушай, Жеан, — добавил он тихим голосом. — Бойся когда-нибудь проронить хоть одно слово о том, что ты здесь увидишь и услышишь. Спрячься под очаг — и ни звука!

Школяр скользнул под очаг; там его внезапно осенила блестящая мысль.

— Кстати, братец Клод, за молчание — флорин:

— Тише! Обещаю.

— Дай сейчас.

— На! — в сердцах сказал архидьякон и швырнул кошелек.

Жеан забился под очаг.

Дверь распахнулась.

В келью вошел человек в черной мантии, с хмурым лицом. Прежде всего поразило нашего приятеля Жеана (который, как это ясно для каждого, примостился таким образом, чтобы ему все было видно и слышно) мрачное одеяние и мрачное обличье новоприбывшего. А между тем весь его облик отличался какой-то особенной вкрадчивостью, вкрадчивостью кошки или судьи приторной вкрадчивостью. Он был совершенно седой, в морщинах, лет шестидесяти; он щурил глаза, у него были белые брови, отвисшая нижняя губа и большие руки. Решив, что это, по-видимому, всего лишь врач или судья и что раз у этого человека нос далеко ото рта, значит, он глуп, Жеан забился в угол, досадуя, что придется долго просидеть в такой неудобной позе и в таком неприятном обществе.

Архидьякон даже не привстал навстречу незнакомцу. Он сделал ему знак присесть на стоявшую около двери скамейку и, помолчав немного, словно додумывая какую-то мысль, слегка покровительственным тоном сказал: