Гарриет Бичер-Стоу - Хижина дяди Тома

— Жена моя, ты рассуждаешь, как настоящая аболиционистка! [8] Аболиционистами в Северной Америке называли сторонников движения за освобождение рабов.

— Если бы аболиционисты знали все, что знаю я о рабовладении, то они многое могли бы еще добавить к своим речам. Нам они нового ничего сказать не могут. Ты знаешь сам: я всегда считала, что рабовладение дело дурное, что я никогда не желала иметь рабов.

— В этом вопросе ты расходишься с очень многими мудрыми и благочестивыми людьми, — возразил Шельби. — Забыла ты разве проповедь пастора Б., произнесенную в позапрошлое воскресенье?

— Я не люблю такие проповеди! — с волнением воскликнула миссис Шельби. — Я не желала бы больше видеть и слышать пастора Б. Священники, возможно, не в силах искоренить это зло… но защищать его!.. Это всегда было неприемлемо для меня. Ты сам, наверно, был невысокого мнения об этой проповеди.

— Не спорю, — произнес Шельби. — Пастыри нередко в этих вопросах заходят дальше нас, бедных грешников… Но вернемся к делу, моя дорогая; я надеюсь, что ты поняла неизбежность свершившегося и признаешь, что я выбрал лучший исход при создавшихся обстоятельствах.

— Да, да, разумеется… — торопливо проговорила миссис Шельби, рассеянно теребя золотую цепочку с часами. — У меня совсем нет драгоценностей, — добавила она после некоторого раздумья. — Нельзя ли было бы продать хоть эти часики? Они когда-то стоили очень дорого… Если б я могла спасти хотя бы мальчика Элизы, я готова была бы с радостью отдать все, что у меня есть…

— Мне очень, очень жаль, Эмилия, — произнес Шельби с грустью, — мне очень жаль, что ты не можешь забыть об этом. Но поверь мне, ты ничем не можешь помочь. Сделка состоялась, документы подписаны и уже в руках Хеллея. Благодари бога, что не случилось худшего. Этот человек имел возможность погубить всех нас, но теперь я развязался с ним. Если бы ты так же хорошо знала его, как я, ты бы поняла, что мы избежали большой опасности.

— Неужели он такой жестокосердный?

— Он настойчив и неподатлив, как недубленая кожа. Человек, которому безразлично все, за исключением наживы, холодный, безжалостный, как могила и смерть. Если б это ему сулило выгоду, он продал бы родную мать.

— И этому негодяю принадлежат сейчас наш добрый, верный Том и ребенок Элизы?

— Да, и это тяжким бременем лежит у меня на сердце… Кстати, Хеллей очень торопится. Он хотел бы уже завтра увезти свою вновь приобретенную собственность. Я рано утром прикажу оседлать лошадь и уеду. Я не могу встретиться с Томом… что правда, то правда… Тебе я рекомендовал бы также уехать куда-нибудь и взять с собой Элизу. Лучше всего, если он обделает это дело в ее отсутствие.

— Нет, нет! — воскликнула миссис Шельби. — Я ни в коем случае не желаю оказывать поддержку и помощь в этом жестоком деле. Я пойду к бедному нашему Тому. Да поможет ему бог в его горе! Пусть они знают, что их госпожа всем сердцем сочувствует им. Об Элизе я не смею даже и подумать! Какое преступление мы совершили, что должны были столкнуться с такой страшной необходимостью?

Ни господин, ни госпожа Шельби не подозревали, что весь этот разговор был подслушан лицом, кровно заинтересованным в происходившем.

Вплотную к спальне прилегала большая ниша с выходом в главный коридор. Когда миссис Шельби отослала Элизу, молодой женщине в ее лихорадочном беспокойстве вспомнилась эта ниша. Она пробралась туда и, плотно прижавшись к дверной щели, не упустила ни одного слова, сказанного ее хозяевами.

Когда голоса смолкли, она поднялась и осторожно, крадучись, вышла в коридор. Бледная, дрожа от озноба, с застывшим лицом и плотно сжатыми губами, она утратила всякое сходство с кротким и застенчивым существом, каким она была до сих пор. Неслышно прокравшись по коридору, Элиза на мгновение замерла у дверей своей госпожи, в немой мольбе подняв руки к небу. Затем она прошла в свою каморку. Это была тихая, уютная комнатка, расположенная в том же этаже, что и спальня госпожи. У широкого солнечного окна Элиза нередко сиживала с шитьем, тихо напевая песню. Там на полочке стояли ее книги и всякие безделушки. В шкафу и комоде были сложены ее простенькие платья. Здесь, одним словом, было все ее прошлое, в общем довольно счастливое. На кровати лежал ее спящий ребенок. Длинные локоны небрежно спускались на лоб и щеки. Розовые губы были полуоткрыты, маленькие пухлые ручки покоились поверх одеяла, и улыбка, словно солнечный луч, освещала его лицо.

— Мальчик мой, бедное дитя мое! — прошептала Элиза. — Тебя продали, но твоя мать спасет тебя!

Ни слезинки не капнуло на подушку. При таких страданиях глаза остаются сухими. Только сердце неслышно истекает кровью. Взяв со стола листок бумаги, она поспешно набросала карандашом следующие строки:

«Дорогая миссис! Не считайте меня неблагодарной, не думайте обо мне дурно: я слышала все, о чем вы и наш господин говорили сегодня вечером. Я попытаюсь спасти моего мальчика. Вы не осудите меня. Прощайте и простите меня!»

Сложив записку и надписав на ней имя миссис Шельби, она подошла к комоду и собрала небольшой узелок детских вещей. Такая большая нежность бывает в материнской заботе, что даже в эти ужасные мгновения она не забыла вложить в узелок несколько любимых игрушек своего ребенка. Ярко раскрашенного попугая она отложила в сторону, чтобы позабавить мальчика, когда он проснется.

Разбудить крепко спящего ребенка оказалось не так-то легко, но когда Гарри открыл глаза, то сразу ухватился за попугая. Мать между тем торопливо надевала шляпу и закутывалась в шаль.

— Куда ты, мамми? — спросил он, видя, что она, держа в руках его костюм и шапочку, направляется к кровати.

Элиза близко подошла к нему и с такой серьезностью посмотрела ребенку в глаза, что он сразу же почувствовал необычность происходящего.

— Тише, Гарри, — чуть слышно прошептала она. — Не говори громко, а то нас могут услышать. Пришел злой дядя, он хочет отнять маленького Гарри от его мамы и увезти далеко, далеко… Но мамми не отдаст своего мальчика. Она наденет своему мальчику шапочку, пальтишко и убежит с ним…

Занимая мальчика разговором, она в то же время торопливо одевала его. Затем, взяв его на руки и шепнув, чтобы он вел себя тихо, отворила дверь комнаты, ведущую на веранду, и бесшумно выскользнула в сад.

Была холодная звездная ночь. Элиза плотнее укутала ребенка в свою шаль. Охваченный смутным страхом, мальчик совсем притих, обеими руками охватив шею матери.

Старый Бруно — большой ньюфаундлендский пес, спавший у входа на веранду, приподнялся, слегка зарычав, когда она приблизилась к нему, но она ласково окликнула его по имени, и пес, старый любимец и товарищ ее игр, вильнул хвостом и собрался следовать за нею, хоть и не вполне постигая своим простым собачьим умом, что означает эта необычная ночная прогулка. Он несколько раз приостанавливался, оглядываясь на Элизу, не перестававшую быстро двигаться вперед, затем, словно успокоенный своими размышлениями, нагнал ее и побежал рядом с нею.