Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 17. Лурд

Итак, замысел серьезно усложняется. В связи с этим во втором «Наброске» возникает идея дилогии — Золя уже понимает, что всего комплекса идей, обуревающих его, в одном романе выразить не удастся: необходимо распределить материал на два тома. «Дать в первом — наивное возрождение древнего католицизма… потребность в вере и иллюзии, а во втором — весь неокатолицизм, или, вернее, неохристианство нашего „конца века“, Мельхиора де Вогюэ и остальных, высокое духовенство, папу… Рим, пытающийся подчинить себя новым идеям». Задуманный для «Лурда» епископ Лоранс, видимо, перейдет во второй том, который, как внезапно решает Золя, будет называться «Рим». Одной из важнейших тем первого тома будет судьба Бернадетты — трогательная современная и в то же время средневековая легенда. Золя пишет: «Кто-нибудь из моих персонажей скажет: „Дело Бернадетты осуществляется, и Бернадетта уже будет немыслима в нынешнем Лурде“».

После второго «Наброска» к «Лурду» Золя написал «Доктора Паскаля». Окончив его и вместе с тем всю свою двадцатитомную эпопею, он вплотную занялся «Лурдом», явившимся, как мы видели выше, естественным продолжением последнего тома «Ругон-Маккаров». И, верный своему творческому методу, сложившемуся за два десятилетия, он начал работу над новым романом с подробнейшего, теперь уже широко развернутого «Наброска» — по счету третьего. Третий «Набросок» относится к июлю 1893 года [24] Впервые этот документ опубликован М. Д. Эйхенгольцем с его обстоятельным комментарием в «Литературном наследстве», изд. АН СССР, 1939, № 33–34. Цитаты даются по этому изданию, но перевод иногда уточнен по оригиналу. — Е. Э. . От второго он отличается прежде всего тем, что теперь, после «Доктора Паскаля» и знаменательных, упомянутых выше событий 1892–1893 годов, замысел разрастается до трилогии. Только цикл из трех романов — «Лурд», «Рим» и «Париж» — позволит решить социально-нравственную проблему, противоречия которой до сих пор терзали Золя и казались ему непреодолимыми. Первоначальная мысль о необходимости третьего тома возникла у Золя еще в Монте-Карло, в сентябре 1892 года. В октябре, в беседе с корреспондентами, он изложил предварительный план трех томов: первый — «Лурд» — покажет банкротство науки и стремления людей к счастью через чудо; второй — «Рим» — даст ответ модным идеям неохристианства и, может быть, нарисует образ папы-социалиста, и, наконец, третий — «Париж» — будет апофеозом, путешествием в будущее, в идеал. На вопрос журналиста: «Что вы скажете о социализме?» — Золя ответил: книгу «Париж» он начнет писать не прежде, чем через четыре года, и потому о ее содержании говорить рано. Вот что он заявил в заключение беседы: трилогия будет содержать итоги века, она будет менее пессимистической, чем предшествующее творчество, и будет одухотворена идеалом и надеждой. Однако не следует принимать его за писателя-идеалиста; для него термин «идеал» является синонимом слова «неведомое» (l’inconnu). «По мере того как наука идет вперед, увеличивается доля реального и уменьшается доля идеального … Романист должен уметь подойти к самой границе идеального и реального» (Курсив мой. — Е. Э.). Эта важнейшая формулировка может быть ключом к идейно-стилистическому строю трилогии. Цитированное интервью было напечатано в нескольких газетах («Матен», 5 октября; «Журналь», 10 октября; «Эко де Пари», 11 октября 1892 г.). Высказанные здесь идеи были подробно разработаны в третьем «Наброске» спустя девять месяцев. Здесь центральная проблема трилогии формулируется как конфликт между милосердием и справедливостью: кажется, что страдающему человечеству необходимо милосердие; однако это не так — ему необходима справедливость. В первой части — «Лурде» — Золя рассмотрит «бедствие естественного состояния», в третьей части — «Париже» — «бедствие социального состояния». «Лурд» даст лишь предварительное решение: «Лурд» можно закончить тревожным вопросом… Я хочу закончить роман милосердием, терпимым отношением к человеческим страданиям. И все это проникнуто большой тоской, трепетным чувством долга, повелевающим бороться с суеверием, и глубоко уязвленным чувством жалости, которое удерживает от борьбы: ведь это отнимает последнее утешение у стольких несчастных верующих, так сильно нуждающихся в иллюзии [25] «Литературное наследство», изд. АН СССР, 1939, № 33–34, стр. 463. . В третьем «Наброске» к «Лурду» Золя настойчиво повторяет: «По сути, это религия человеческого страдания » [26] Там же, стр. 462. . Сама эта формула представляет собой спор с Мельхиором де Вогюэ, который главу V своей книги «Русский роман» (1886) назвал: «Религия страдания. Достоевский»; глава эта кончается словами Раскольникова из «Преступления и наказания», сказанными Соне Мармеладовой: «Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился» (часть IV, гл. IV). Золя ничуть не хотел «поклониться страданию человеческому». Можно полагать, что, задумывая «Лурд», Золя имел в виду опровергнуть теорию «человеческого страдания» Достоевского, как его трактовали идеалистические французские критики, и прежде всего тот из них, в котором Золя видел вождя неохристианской реакции, — М. де Вогюэ. Разделаться с враждебной ему теорией утешительства Золя предполагает в третьем томе, где будет дана борьба против суеверия, — «Третья книга может быть борьбой справедливости против милосердия». Абстрактно гуманистические проблемы уступят место проблемам социально-политическим. Золя пришел к единственно возможному и исторически правильному выводу: оставаясь в пределах абстрактно гуманистических категорий, нельзя решить поставленной нравственной проблемы — необходим выход в конкретную сферу социального бытия, социологии и политики. В сущности, Золя, работая над программой трилогии, проделывает на новой основе тот же путь, который был уже проделан за двадцать с лишним лет автором «Ругон-Маккаров»: от абстрактно гуманистической постановки проблемы к социально-политической. Там, в «Ругон-Маккарах», он шел от физиологизма, от теории фатальной наследственности первых книг к «Жерминалю» и «Разгрому» с их социально-революционной проблематикой. Здесь он от «Лурда» идет к «Парижу». Разница, однако, существенна: в «Ругон-Маккарах» Золя двигался ощупью, и социальная тема чуть ли не против воли автора побеждала физиологическую; художник Золя одерживал верх над Золя-мыслителем; в «Трех городах» аналогичное движение мысли определено самим автором еще до начала работы над романами. В третьем «Наброске» читаем: «Все происходит в определенный момент существования Третьей республики. Особенно важно как можно более четко поставить все социальные проблемы. Различные школы; уступки, к которым склоняется буржуазия; различные проекты решения вопроса; почва, завоеванная социалистами, их дальнейшие требования. Наконец, показать социальную битву, во всей ее остроте, борьбу за существование. А там, на горизонте, уже занимается великая заря… В „Париже“, как и в „Жерминале“, бездна человеческого страдания. Это будет находиться в соответствии с „Лурдом“, где я показываю страдания физические. Удовлетворение требований социалистов избавит бедняков от мук» [27] «Литературное наследство», изд. АН СССР, 1939, № 33–34, стр. 467. . Необходимо еще раз подчеркнуть, что все это написано Золя в предварительном «Наброске», до работы над новым произведением, — в этой осознанности социального замысла новое качество, новый уровень, на который поднялся художник-мыслитель Золя, который то и дело повторяет во время письменных размышлений свою излюбленную формулу: «Все сказать, все познать, дабы все излечить».