Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 17. Лурд

Едва был запрещен новый культ, который закон объявил преступным, как в душе людей вера разгорелась неугасимым пламенем. Верующих, вопреки всему, стекалось все больше и больше, они становились поодаль на колени, рыдали, глядя на потерянный рай. А больные, несчастные больные, которым жестокий приказ не давал исцеляться, бросались на решетку, невзирая на запрет, пробирались сквозь любые отверстия, преодолевая любые преграды с единственной целью украсть хоть немного воды. Как! Забил чудотворный источник, возвращающий слепым зрение, укрепляющий ноги калек, вылечивающий мгновенно от всех болезней, и вот нашлись жестокие люди, которые заперли этот источник на ключ, чтобы помешать беднягам исцеляться! Да это чудовищно! И весь этот бедный люд, все обездоленные, нуждавшиеся в чуде, как в хлебе насущном, проклинали властей. Против правонарушителей были возбуждены дела, и перед судом предстали жалкие старухи, увечные мужчины, которых обвиняли в том, что они брали в источнике животворную воду. Они что-то лепетали, умоляли, не понимая, почему их приговаривают к штрафу. А на улице гудел народ, страшный гнев обрушивался на головы судей, таких жестоких, глухих к людским бедствиям, безжалостных господ, которые, овладев богатством, не позволяют беднякам даже мечтать о приобщении к высшей силе, доброй и милосердной, помогающей сирым и убогим. Однажды сумрачным утром группа больных и бедняков отправилась к мэру; они встали на колени во дворе и принялись с рыданиями умолять его открыть Грот; они говорили так жалобно, что все заплакали. Одна мать протягивала полумертвое дитя: неужели оно должно угаснуть у нее на руках, когда источник спас других детей? Слепой показывал свои мутные глаза, бледный золотушный мальчик — язвы на ногах, разбитая параличом женщина пыталась сложить скрюченные руки: неужели хотят их смерти, неужели не дадут им прибегнуть к божественной помощи, раз наука от них отвернулась? Велико было горе верующих, убежденных, что в их мрачной как ночь жизни блеснул небесный свет, возмущенных, что у них отнимают эту призрачную радость и нечем будет облегчить их страдания, вызванные телесными болезнями и социальными бедами, — горе людей, уверенных, что святая дева спустилась на землю, чтобы помочь им своим беспредельным милосердием. Мэр ничего не мог обещать, и они ушли с плачем, готовые восстать против вопиющей несправедливости, бессмысленной жестокости к малым сим и простодушным, — жестокости, за которую господь отомстит.

Борьба длилась несколько месяцев. И странно было видеть, как кучка здравомыслящих людей — министр, префект, полицейский комиссар, — несомненно, воодушевленных самыми лучшими намерениями, сражается со все растущей толпой обездоленных, которые не хотят, чтобы перед ними закрыли двери надежды. Власти требовали порядка, уважения к общепринятой религии, торжества разума, а народ стремился к счастью, восторженно жаждал спасения в этом и потустороннем мире. О, больше не страдать, завоевать равное для всех счастье, жить под покровительством справедливой и доброй матери, умереть и проснуться на небесах! Это жгучее желание масс, безумная жажда всеобщей радости восторжествовали над суровым и мрачным мировоззрением благоразумного общества, которое осуждает возникающие, подобно эпидемиям, приступы религиозного помешательства, считая, что они угрожают покою здравомыслящих людей.

Все больные в палате св. Онорины стали возмущаться. Пьер опять должен был на минуту прервать чтение: послышались сдавленные восклицания, комиссара обзывали сатаной, Иродом. Гривотта, приподнявшись на тюфяке, пробормотала:

— Вот чудовища! Ведь милостивая святая дева вылечила меня!

У г-жи Ветю на миг возродилась надежда, хотя в глубине души она была уверена, что умрет; она даже рассердилась: ведь если бы префект одержал победу, то Грота не существовало бы.

— Значит, не было бы паломничества, нас бы здесь не было и каждый год не выздоравливали бы сотни больных?

Она задохнулась, сестре Гиацинте пришлось подойти к кровати и посадить больную. Г-жа де Жонкьер воспользовалась перерывом в чтении, чтобы передать таз молодой женщине, страдавшей заболеванием спинного мозга. Другие две женщины, которые не могли лежать в такой невыносимой жаре, молча бродили мелкими шажками, словно бледные тени в чадной мгле, а в конце зала слышалось в темноте чье-то тяжелое дыхание, непрерывный хрип, не смолкавший во время чтения. Только Элиза Руке, лежа на спине, спокойно спала, и на глазах у всех постепенно подсыхала ее страшная язва.

Было четверть первого, и аббат Жюден мог с минуты на минуту прийти для причастия. Сердце Марии смягчилось, теперь девушка поняла — она сама виновата, что святая дева не пожелала ее исцелить: ведь, спускаясь в бассейн, она сомневалась. И Мария раскаивалась в своем бунте, как будто совершила преступление: простит ли ее святая дева? Лицо ее, обрамленное белокурыми волосами, побледнело и осунулось, глаза наполнились слезами, она смотрела на Пьера растерянно и грустно.

— Ах, мой друг, какая я была нехорошая! Ведь только услыхав о преступной гордыне префекта и судей, я поняла свою вину… Надо верить, друг мой, без веры и любви нет счастья!

Пьер хотел прекратить чтение, но все просили его продолжать. Он обещал дочитать до того момента, когда дело Грота восторжествовало.

Решетка все еще преграждала доступ к Гроту, люди приходили молиться по ночам, тайком, и уносили украдкой бутылки с водой. Между тем власти боялись бунта, поговаривали, что жители горных деревень собираются спуститься вниз, чтобы освободить божество. Поднимался простой люд: изголодавшимися по чуду людьми овладел неодолимый порыв, как солому отметавший все доводы здравого смысла и нарушавший порядок.

Первым сдался монсеньер Лоранс, тарбский епископ. Этот осторожный человек перестал колебаться, видя, какие размеры принимает народное движение. Целых пять месяцев он держался в стороне, не разрешая клиру следовать за верующими к Гроту, защищая церковь от разнузданного суеверия. Но зачем дальше бороться? Он видел, какая сирая и убогая его паства, и соблаговолил разрешить это идолопоклонство, которого она так домогалась. Впрочем, из благоразумия он распорядился создать комиссию, которая должна была произвести расследование: это отодвигало признание чудес на неопределенный срок. Монсеньер Лоранс, по всей видимости, холодный и рассудительный человек, несомненно, пережил душевную бурю в то утро, когда подписал распоряжение о создании комиссии. Должно быть, он встал на колени в своей часовне и просил всемогущего бога внушить ему правильный образ действий. Он не верил в видения, у него было более возвышенное, более разумное представление о божественной благости и ее проявлениях. Но разве жалость и милосердие не повелевают заглушить в себе сомнения, подсказанные разумом, пожертвовать чистотой культа ради необходимости накормить хлебом лжи бедное человечество, которое так жаждет счастья! «О боже мой, прости меня, что я низвожу тебя с высот твоего извечного всемогущества и допускаю эту детскую игру в бесполезные чудеса. Сущее святотатство — связывать твое имя с этим жалким предприятием, которое порождено болезнью и безрассудством. Но, боже мой, эти люди так страдают, так жаждут чудес, волшебных сказок, чтобы утолить боль, причиненную им жизнью! Ты сам, о боже, помог бы их обмануть, если бы они были твоей паствой. Пусть у них будет превратное представление о твоем величии, — лишь бы они утешились в сей юдоли!» И епископ, исходя слезами, пожертвовал своим богом во имя трепетного милосердия пастыря, спасающего свою убогую паству.