Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 17. Лурд

— Ах, дорогой мой, как вы, должно быть, рады!.. Я только что узнал великую новость о необычайной милости, ниспосланной лурдской богоматерью вашей приятельнице. Помните, что я вам говорил третьего дня? Теперь я спокоен, вы тоже спасены?

Пьер сильно побледнел, ему снова стало горько. Но он поборол себя и, улыбнувшись, сказал:

— Да, мы спасены! Я очень счастлив.

Так начал он лгать, не желая из милосердия лишать людей их иллюзорной веры.

Пьер увидел новое пышное зрелище. Высокая дверь собора была распахнута, и закатное солнце заливало лучами неф. Вся церковь пылала огнями — золотая решетка амвона, золотые и серебряные приношения, лампады, богато украшенные драгоценными камнями, ярко вышитые хоругви, кадильницы, похожие на летающие драгоценности. В этой сияющей роскоши, среди белоснежных стихарей и золотых облачений, он увидел Марию, с распущенными волосами, покрывавшими со золотым плащом. Орган гремел «Magnificat», народ исступленно взывал к богу, а аббат Жюден, вновь подняв над алтарем чашу с дарами, в последний раз показал ее толпе; большой, высоко вознесенный потир блистал в ореоле славы, собор был объят золотым пожаром, а колокола оглашали окрестности победным, ликующим звоном.

Когда они спускались с лестницы, доктор Шассень сказал Пьеру:

— Вы только что видели триумф, а сейчас я вам покажу две величайшие несправедливости.

И Шассень повел священника на улицу Пти-Фоссе посмотреть комнату Бернадетты, низкую и темную комнату, откуда она вышла в тот день, когда ей явилась богоматерь.

Улица Пти-Фоссе начинается от старинной улицы Буа, ныне улицы Грота, и пересекает улицу Трибунала. Эта извилистая, немного покатая улочка исполнена безысходной грусти. Здесь редко встретишь прохожего, лишь высокие стены тянутся вдоль нее да жалкие домишки бедняков с мрачными фасадами и наглухо закрытыми окнами. Изредка какое-нибудь дерево во дворе слегка оживляет пейзаж.

— Мы пришли, — сказал доктор.

В этом месте улица суживалась; дом Бернадетты находился против высокой серой стены, на задворках риги. Пьер и Шассень, подняв голову, принялись рассматривать маленький, словно вымерший лиловатый домик с узкими окнами, грубо оштукатуренный, — уродливое жилище бедняков. В комнату вел длинный темный коридор, вход в него преграждала лишь старенькая дверца; чтобы войти, надо было подняться на одну ступеньку, которую во время дождей заливало водой из канавы.

— Входите, друг мой, входите, — пробормотал доктор. — Достаточно толкнуть дверцу.

Коридор был длинный. Пьер шел ощупью вдоль сырой стены, боясь оступиться. Ему казалось, что он спускается в темный подвал; пол под ногами был скользкий, вечно мокрый. Дойдя до конца, он повернул направо, следуя новому указанию доктора.

— Нагнитесь, а то ударитесь головой о притолоку… Ну, вот мы и пришли.

Дверь в комнату, как и входная дверца, была раскрыта настежь, доказывая, что здесь никто не живет, Пьер нерешительно остановился посреди комнаты, ничего не различая, как человек, попавший из света в абсолютную тьму. Ледяной холод, словно от мокрого белья, пронизал его до костей.

Но понемногу глаза его привыкли к темноте. Два окна различной величины выходили на узкий внутренний дворик, откуда в комнату проникал зеленоватый свет, словно из глубокого колодца; читать здесь даже днем можно было только при свече. Комната в четыре метра длиной и три с половиной шириной была выстлана грубыми каменными плитами; балки потолка стали черными, как сажа. Против двери виднелся оштукатуренный камин со старой, источенной червями доской. Между камином и окном находилась раковина. На стенах облупилась краска, выступила пятнами сырость, они растрескались и почернели от грязи и копоти, как и потолок. Мебели — никакой, комната была заброшена, в темных углах валялись какие-то непонятные, не поддающиеся определению предметы.

Помолчав, доктор заметил:

— Да, комната осталась, но все отсюда исчезло… Ничто не изменилось, только мебели нет… Я пытался восстановить картину: кровати, очевидно, стояли у стены, против окон; не меньше трех кроватей, потому что семейство Субиру состояло из семи человек — отца, матери, двух мальчиков, трех девочек… Подумайте только! Три кровати в такой комнатушке! И семь человек на нескольких квадратных метрах! И все эти люди похоронены заживо, без воздуха, без света, почти без хлеба! Какая страшная нищета, какое жалкое, унизительное существование!

Его перебили. Вошла какая-то тень, которую Пьер сначала принял за старую женщину. Это оказался священник, викарий приходской церкви, живший в этом доме. Он был знаком с доктором Шассенем.

— Я услышал ваш голос, господин Шассень, и спустился… Вы, значит, опять показываете комнату?

— Да, господин аббат, я позволил себе… Я вас не побеспокоил?

— О нет, ничуть!.. Приходите сколько угодно, приводите посетителей.

Он приветливо улыбнулся, поздоровался с Пьером, а тот, удивленный его спокойной беспечностью, спросил:

— Однако посетители вам, вероятно, иногда надоедают?

Викарий, в свою очередь, удивился.

— Да нет!.. Ведь никто сюда не заглядывает… Понимаете, никто и не знает о существовании этой комнаты. Все там, в Гроте… Я оставляю дверь открытой, чтобы меня не беспокоили. Но бывают дни, когда я не слышу даже мышиного шороха.

Глаза Пьера все больше привыкали к темноте, и в груде еле различимых, непонятных предметов, заполнявших углы, он разглядел наконец старые бочки, остатки клеток для кур, сломанные инструменты, всякий мусор, который обычно выбрасывают в подвалы. Затем он заметил кое-какую провизию, подвешенную к балкам на потолке, — корзинку, полную яиц, связки крупного розового лука.

— И вы, как видно, — заметил Пьер, слегка вздрогнув, — решили использовать комнату?

Викарию стало не по себе.

— Вот именно. Что поделаешь! Домик небольшой, у меня так мало места. К тому же вы и представить себе не можете, какая здесь сырость; эта комната положительно непригодна для жилья… Ну, мало-помалу здесь и накопился всякий хлам, как-то сам собой.

— Словом, кладовка, — заключил Пьер.

— О нет, что вы!.. Незанятая комната! А пожалуй, если хотите, — и кладовка!

Викарию становилось совестно. Доктор Шассень молчал, не вмешиваясь в разговор; он с улыбкой наблюдал за собеседниками и, по-видимому, радовался, что Пьера так возмущает человеческая неблагодарность.

Пьер, не владея собой, продолжал:

— Извините меня, господин викарий, за настойчивость. Но подумайте: ведь вы всем обязаны Бернадетте; не будь ее, Лурд так и остался бы у нас во Франции обычным заштатным городом… И право, мне кажется, что из благодарности приход должен был бы эту жалкую комнату превратить в часовню…