Эдит Уортон - В лучах мерцающей луны

Путешествие прошло очень весело: оба, Сюзи и Лэнсинг, слишком долго учились искусству сглаживать острые углы, так что им ничего не стоило не показывать друг другу огорчения от первой размолвки. Но в глубине души, невидимое, оставалось неприятное чувство; и сожаление оттого, что она была причиной этой размолвки, терзало грудь Сюзи, сидевшей в своей увешанной гобеленами спальне со сводчатым потолком, расчесывая волосы перед мутным зеркалом.

«Я думала, что мне нравится великолепие, но это уже слишком, какие-то нечеловеческие масштабы, — размышляла она, глядя на свою бледную руку, движущуюся в тусклой глубине зеркала. — Впрочем, Элли Вандерлин выше меня разве что на полдюйма, а уж чувства собственного достоинства в ней ничуть не больше моего… Может, оттого, что я ощущаю себя такой ужасно маленькой, дворец и кажется страшно огромным?»

Сюзи любила роскошь: среди окружающего великолепия она всегда чувствовала себя горделивой красавицей; она не помнила, чтобы прежде ее подавляло столь наглядное свидетельство богатства.

Она отложила щетку и оперлась подбородком о стиснутые ладони… Даже сейчас было совершенно непонятно, что побудило ее взять сигары. Она всегда глубоко признавала за достоинство свою врожденную щепетильность: когда мнение можно было обосновать, она вела себя необычайно свободно, но относительно вещей, о которых невозможно рассуждать логически, была странно упряма. И все же она взяла сигары Стреффи! Взяла — и в этом все дело, — взяла их для Ника, потому что желание доставить ему удовольствие, побаловать какими-то приятными, дорогими мелочами стало ее всепоглощающей заботой. Ради него она пошла на один из тех проступков, какие совершать ради себя считала неприемлемым; и поскольку он не сразу ощутил разницу, она не могла ему это объяснять.

Она со вздохом поднялась, тряхнула распущенными волосами и окинула взглядом огромную комнату, украшенную фресками. Горничная что-то говорила о письме, которое для нее оставила синьора; и действительно, оно лежало на бюро вместе с ее и Ника почтой; толстый конверт, надписанный детскими каракулями Эли и с подчеркнутым «Лично» в уголке.

«Наверное, черт возьми, что-то важное, она ведь так ненавидит писать», — задумалась Сюзи.

Потом надорвала конверт, и оттуда выпали четыре или пять писем, проштемпелеванных и скрепленных печатью. Все надписаны рукой Элли и адресованы Нельсону Вандерлину, эсквайру; на каждом в уголке стояла бледная надпись карандашом — номер и дата: одно, второе, третье, четвертое, с интервалом в неделю между датами.

— Господи!.. — ахнула она, все поняв.

Она упала в стоящее возле бюро кресло и долго глядела на пронумерованные письма. Между ними трепетал листок бумаги, исписанный почерком Элли, но она не притрагивалась к нему, прекрасно догадываясь, что там написано! Она, естественно, все знала о своей подруге, в отличие от бедного старины Нельсона. Но не могла вообразить, что Элли осмелится использовать ее таким образом. Невероятно… она и не представляла себе подобной низости… Кровь бросилась ей в лицо, она вскочила в гневе, готовая разорвать письма на мелкие клочки и швырнуть все в огонь.

В этот момент муж постучал в дверь между их комнатами; она сгребла письма и сунула их под блокнот промокательной бумаги.

— Ох, пожалуйста, не сейчас, дорогой, — откликнулась она. — Я еще не закончила разбирать вещи, тут у меня такой беспорядок. — Собрав бумаги и письма Ника, она подбежала к двери и сунула их ему через порог, одарив сияющей улыбкой. — Держи, это тебя развлечет.

Она вернулась к бюро, чувствуя слабость от стыда. Записка Элли валялась на полу: она нехотя наклонилась за ней, и одна за другой ожидаемые фразы набросились на нее.

«Долг платежом красен… Конечно, ты и Ник можете остаться на все лето… Платить вам ни за что не нужно — слуги получили распоряжение на сей счет… Если бы ты только была так добра и отправила эти письма сама… Это был мой единственный шанс за целую вечность; все тебе объясню при встрече. И самое позднее через месяц я вернусь за Клариссой…»

Сюзи поднесла письмо к лампе, чтобы удостовериться, правильно ли прочла фразу. За Клариссой! Значит, ребенок Элли здесь? Здесь, под одной крышей с ними, оставлен на их попечение? Она продолжила читать, кипя от ярости: «Бедняжка так радовалась, когда услышала, что ты приезжаешь. Я была вынуждена избавиться от ее отвратительной дерзкой воспитательницы, и, если бы не ты, девочка осталась бы совершенно одна среди множества слуг, которым я не слишком доверяю. Поэтому, умоляю, будь доброй с моим ребенком и прости, что оставляю ее на тебя. Она думает, что я уехала лечиться, и знает, что не должна говорить папе, что меня нет, потому что он только будет волноваться, подумав, что я больна. Ей совершенно спокойно можно доверять; ты увидишь, какой она умный ангел…» И дальше, в самом низу страницы, наискосок, в последнем постскриптуме: «Сюзи, дорогая, если хочешь ответить добром на добро, пусть твоим святым долгом будет никому ни о чем не говорить, даже Нику. И знаю, что могу рассчитывать, — ты же сотрешь номера с писем?»

Сюзи вскочила и швырнула записку миссис Вандерлин в огонь: потом медленно вернулась в кресло. У ее локтя лежали четыре роковых конверта, и теперь предстояло решить, что с ними делать.

Первой мыслью было уничтожить их немедленно — так она спасет и Элли, и себя. Но тогда ей придется завтра же съезжать, а это означает, что нужно в свою очередь известить Элли, чей адрес она напрасно искала в записке. Правда, возможно, нянька Клариссы знает, куда писать ее матери; вряд ли даже Элли могла уехать, не позаботившись о каком-то способе поддерживать связь со своим ребенком. Во всяком случае, этой ночью ничего уже не сделать, ничего, кроме как обдумывать детали их завтрашнего бегства и ломать голову над поиском нового приюта взамен того, от которого они отказывались. Сюзи не скрывала от себя, что очень рассчитывала на дом Вандерлинов на лето: такая возможность необычайно упрощала будущее. Она знала о щедрости Элли и была заранее уверена, что, пока они ее гости, единственное, что им придется оплачивать, — это изредка подарки слугам. А какая у них есть альтернатива? Она и Лэнсинг в бесконечных разговорах привыкли представлять, как проводят в праздности дни в лагуне, жаркие часы — на пляже Лидо, вечера, наполненные музыкой и мечтами, — на широком балконе над Джудеккой, и мысль, что придется отказаться от этих радостей и лишить их Ника, наполнила Сюзи яростью, еще более сильной оттого, что он сказал ей по секрету: когда они спокойно устроятся в Венеции, он «собирается писать книгу». В груди уже рождалась яростная решимость писательской жены защищать уединение мужа и облегчать его общение с музой. Это было отвратительно, просто отвратительно, что Элли Вандерлин заманила ее в такую ловушку!