Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 14. Деньги

— Теперь все оформлено, — продолжала Каролина. — Сейчас мы поднимемся в ванную.

Каждый новичок при поступлении должен был принять ванну; ванные комнаты помещались наверху, возле лазарета, который состоял из двух небольших палат — для мальчиков и для девочек; рядом была бельевая. Здесь, в этой роскошной бельевой, облицованной лакированным кленом, с глубокими шкафами в три яруса, в этом образцовом лазарете, светлом, белом, без единого пятнышка, веселом и чистом, как само здоровье, царили шесть сестер милосердия. Часто дамы из инспекционного совета проводили здесь часок после полудня, не столько для контроля, сколько для того, чтобы своим усердием подать пример другим.

В этот день в комнате, разделявшей обе палаты, как раз находилась графиня де Бовилье со своей дочерью Алисой. Она часто приводила ее сюда, чтобы развлечь ее и дать возможность заняться приятной благотворительностью. Сегодня Алиса помогала одной из сестер намазывать варенье на хлеб для двух выздоравливающих девочек, — им было разрешено сладкое.

— Ах, — сказала графиня при виде Виктора, которого посадили здесь в ожидании ванны, — вот новичок.

Обычно она была церемонна по отношению к Каролине, при встречах только слегка кивала ей головой, никогда не заговаривала с ней, очевидно не желая завязывать добрососедские отношения. Но деятельная доброта, с которой Каролина отнеслась к приведенному ею мальчику, вероятно, тронула графиню и заставила ее нарушить обычную сдержанность. И они стали беседовать вполголоса.

— Если бы вы знали, сударыня, из какого ада я его извлекла. Я прошу вас быть к нему снисходительной, как просила всех здешних служащих.

— Есть у него родители? Вы их знаете?

— Нет, его мать умерла… У него нет никого, кроме меня.

— Бедный мальчуган!.. Ах, сколько на свете горя!

Виктор между тем, не отрываясь, смотрел на бутерброды. Глаза его зажглись свирепым вожделением, и с варенья, которое Алиса намазывала ножом, его взгляд перебежал на ее худенькие белые руки, на слишком тонкую шею, на всю ее фигуру тщедушной девственницы, чахнущей в напрасном ожидании замужества. Ах, если бы здесь больше никого не было, как бы он отбросил ее к стене, ударив как следует головой в живот, чтобы отнять у нее бутерброды! Но девушка заметила алчное выражение его глаз и, взглядом спросив разрешения у монахини, спросила:

— Ты голоден, дружок?

— Да.

— И не отказался бы от варенья?

— Нет.

— Сделать тебе два бутерброда? Ты съешь их после ванны.

— Да.

— Побольше варенья, а хлеба поменьше, правда?

— Да.

Она смеялась, шутила, но он оставался серьезным и алчными глазами пожирал и ее и бутерброды.

В эту минуту со двора послышались радостные крики мальчиков, шум и гам — было четыре часа, началась перемена. Мастерские опустели, воспитанники вышли на полчаса, чтобы закусить и размять ноги.

— Видишь, — сказала Каролина, подводя его к окну, — у нас здесь работают, но также и играют… Ты любишь работать?

— Нет.

— А играть любишь?

— Да.

— Ну, что же, если хочешь играть, придется работать. Все пойдет на лад, ты будешь умницей, я уверена.

Он не ответил. Румянец удовольствия вспыхнул на его щеках при виде того, как прыгали и кричали выпущенные на свободу мальчики; и он опять стал смотреть на бутерброды, которые девушка раскладывала на тарелке. Да! Быть свободным, все время играть — он только этого и хотел. Ванна была готова, его увели.

— С этим молодчиком, кажется, будет нелегко, — тихо сказала монахиня. — Он смотрит исподлобья, это дурной признак.

— Однако он недурен собой, этот мальчик, — прошептала Алиса, — и по тому, как он на вас смотрит, ему можно дать все восемнадцать лет.

— Это правда, — заключила Каролина, слегка вздрогнув, — он развит не по летам.

Перед уходом дамам захотелось посмотреть, как выздоравливающие девочки будут есть свои бутерброды. Среди них одна была особенно привлекательна — белокурая десятилетняя девочка, с недетским, все понимающим взглядом, — болезненный, преждевременно развившийся подросток, какие встречаются в парижских предместьях. Это была, впрочем, обычная история: ее отец, пьяница, приводил домой взятых с улицы любовниц и недавно исчез с одной из них; мать сошлась с другим мужчиной, потом с третьим и в конце концов сама начала пить; все эти самцы колотили малютку и даже, случалось, пытались ее изнасиловать. Однажды утром мать вырвала ее из рук каменщика, которого привела накануне. Все же несчастной женщине позволяли навещать дочь, так как она сама умоляла взять от нее ребенка, сохранив среди всей этой мерзости пламенную материнскую любовь. И она как раз была здесь: худая, желтая, измученная, с веками, потемневшими от слез, женщина сидела возле белой кроватки, где ее дочурка, очень чистенькая, опершись спиной о подушки, аккуратно ела свои бутерброды.

Она узнала Каролину, так как видела ее у Саккара, когда приходила просить пособие.

— Ах, сударыня, моя бедная Мадлена еще раз спасена. У нее в крови все наши несчастья, и врач говорил мне, что она не выживет, если останется дома и ее по-прежнему будут колотить. А здесь она получает и мясо и вино, и потом она дышит чистым воздухом, живет спокойно… Прошу вас, сударыня, скажите этому доброму господину, что и часа в моей жизни не проходит, чтобы я не благословляла его.

Ее душили рыдания, сердце ее таяло от благодарности. Она говорила о Саккаре, потому что знала только его, как и большинство родителей, дети которых находились в Доме трудолюбия. Княгиня Орвьедо никогда здесь не бывала, а Саккар не жалел времени и сил, принимал воспитанников в приют, собирал несчастных малышей из всех трущоб, чтобы скорее пустить в ход эту машину милосердия, которая отчасти была его созданием; к тому же он, как всегда, увлекался, раздавал из своего кармана пятифранковые монеты обездоленным семьям, у которых забирал детей. И он был единственным и настоящим милосердным богом для всех этих несчастных.

— Пожалуйста, сударыня, скажите ему, что есть на свете бедная женщина, которая молится за него… Не то чтоб я была очень религиозной, не хочу лгать, я никогда не была ханжой. Нет, между нами и церковью все кончено, мы о ней перестали и думать, от этого никакого толку — ходить туда и терять время… Но все же над нами есть что-то, и становится легче, когда призываешь благословение неба на того, кто сделал нам добро.

Слезы хлынули у нее из глаз, потекли по увядшим щекам.

— Послушай, Мадлена, послушай, что я тебе скажу…

Девочка такая бледненькая в своей белоснежной рубашке, со счастливым выражением глаз кончиком языка слизывала с хлеба варенье; она подняла голову и, продолжая лакомиться, внимательно посмотрела на мать.