Владислав Реймонт - Мужики

— Проповедью за убыток не заплатишь! — с насмешкой подхватил другой.

Все смотрели на него так зло и угрюмо, что ксендз даже расплакался, но продолжал заклинать их всем святым, чтобы они опомнились и разошлись по домам. Он не докончил, потому что пришел Борына и вся толпа устремилась к нему.

Мацей был бледен как мел, от нахмуренного, сурового лица так и веяло холодом, а глаза сверкали, как у волка. Он шел, с достоинством выпрямившись, здоровался со знакомыми кивком головы и водил взглядом по толпе. Перед ним расступались, давая ему дорогу, и он встал на бревна, лежавшие перед корчмой, но не успел и рта раскрыть, как в толпе закричали:

— Ведите нас, Мацей! Ведите!

— В лес! В лес! — надрывались другие.

Когда наступила тишина, Борына наклонился вперед, простер руки и громко заговорил:

— Честные поляки, хозяева и коморники! Всем нам одинаково нанесли обиду, и этой обиды нельзя ни простить, ни стерпеть! Помещик рубит наш лес, помещик никого из наших на работу не взял, он постоянно нас притесняет, пропадаем мы из-за него! И не перечесть тех убытков и неприятностей, тех обид и напастей, какие терпит от него весь народ! Подавали мы в суд — да кто же пана тронет! Ездили с жалобой — и все напрасно. Но терпению нашему пришел конец — теперь он рубит наш лес. Неужели мы это допустим?

— Нет! Не допустим! Разгоним, всех перебьем! Не дадим! — кричали вокруг, и озабоченные, серые хмурые лица вмиг словно молнией осветило, сто рук замелькало в воздухе, из ста глоток вырвался гневный крик.

— Наших прав никто не признает, — продолжал Борына. — Лес — наш, а его рубят! Что же нам, горемычным, делать, если на всем свете нет у нас заступников, если все обижают нас? Люди добрые, говорю вам, что нет у нас другого пути, как самим свое добро защищать! Всем миром пойдем и рубить лес не позволим! Все пойдем, у кого только ноги ходят, всей деревней, все как один. Ничего не бойтесь, люди, это наше право, мы только справедливости хотим, — а всю деревню засудить не могут. За мной, люди, живо собирайтесь! В лес! — крикнул он громко.

— В лес! — откликнулись все разом. Толпа зашумела, заколыхалась, рассыпалась в разные стороны. Каждый побежал домой готовиться в путь. Поднялась лихорадочная суета. Одевались, запрягали лошадей, выкатывали сани. Конское ржание, ругань, крики ребятишек мешались с плачем и причитаниями баб. Вся деревня ходуном шла от этих сборов, и через какие-нибудь четверть часа все были готовы и потянулись на дорогу, где уже ждали в санях Борына, Плошка, Клемб и другие старики.

Стали в ряды. Собрались идти мужики, парни, бабы, даже дети постарше. Кто в санях, кто верхом, кто в телеге, но большинство, почти вся деревня, — пешком. Густая толпа напоминала длинную полосу поля, шумящую колосьями, и, как маки, алели в ней бабьи платки, а в воздухе качались внушительные колья, ржавые вилы, цепы, сверкали тут и там косы. Казалось, народ собрался на работу в поле, только не слышно было смеха, шуток, веселья. Люди стояли тихо, суровые, мрачные, ко всему готовые. Когда все собрались, Борына встал в санях, обвел толпу взглядом и, перекрестясь, крикнул:

— Ну, с Богом! В путь!

— В путь! — повторила толпа и в молчании двинулась вперед тесными рядами. Только кузнец выждал где-то во дворе, прокрался к себе, вскочил на коня и помчался другой дорогой в усадьбу.

Антек при появлении отца ушел в корчму, а когда народ тронулся в путь, он взял у Янкеля ружье, спрятал его под тулуп и побежал к лесу напрямик через поле, не оглянувшись ни разу на толпу.

Толпа быстро шагала за Борыной, который ехал впереди. Первыми шли Плошки — все три семьи со Стахом во главе. Все они были невзрачные на вид, но речистые, шумливые и самоуверенные.

За Плошками — все родственники Сохи, их вел солтыс Шимон.

В третьему ряду — Вахники, малорослые, сухопарые, злые, как осы.

За Вахниками — все Голубы под предводительством Матеуша. Было их немного, но они могли заменить собой полдеревни, — такие были все неугомонные забияки и крепкие и рослые, как дубы.

Пятыми шли Сикоры, мужики кряжистые, как пни, и угрюмые.

За ними — сыновья Клемба и другая молодежь, буйная, здоровая, задорная и драчливая. Вел их Гжеля, брат войта.

А дальше шли все Былицы, Кобусы, Прычеки, Гульбасы, Пачеси, Бальцереки… и другие — кто их там всех упомнит.

Шагали так, что земля гудела, суровые, мрачные, как грозовая туча, которая полыхает молниями, наливается громами и вот-вот разразится дождем и затопит землю.

А за ними несся плач, крики и жалобные причитания оставшихся.

Земля еще цепенела от ночного холода, было глухо и сонно, и мир был окутан густым туманом.

В лесу веяло резкой свежестью, слабый свет утренней зари румянил верхушки деревьев и кое-где играл на бледном снегу. Стояла тишина.

Только на Волчьих Ямах стучали топоры, то и дело слышался треск и грохот валившихся деревьев и пронзительно визжали пилы.

Рубили бор!

Более сорока мужиков работали с самого рассвета. Как будто стая дятлов налетела на лес, облепила деревья и долбила их так упорно, с таким ожесточением, что деревья падали одно за другим и груды их на земле росли. Сраженные великаны лежали вповалку, как побитые градом колосья на поле, и только кое-где стояли еще стройные молодые деревца, тяжело клонясь, как матери, горько рыдающие над павшими на поле брани. Грустно шелестели несрубленные кусты, да какое-нибудь жалкое деревце, которое пощадил топор, трепетало в испуге. И везде на истоптанном снегу, — как на смертном ложе, лежали срубленные деревья, груды сучьев, мертвые верхушки и могучие стволы, похожие на четвертованные ободранные трупы, и струйки желтых опилок сочились в снегу, как кровь умирающего леса.

А вокруг, над вырубленным участком, будто над открытой могилой, могучей тесной толпой стояли деревья, как друзья, родные и знакомые, и, наклонясь в тревожном молчании, словно сдерживая крик отчаяния, слушали последние вздохи умирающих и, оцепенев, смотрели на эту неумолимую косьбу.

Лесорубы шли вперед, развернувшись широким строем, медленно, в молчании, и проникали все глубже в лес, который казался неприступным и мрачной стеной стволов преграждал им дорогу, и такой громадой надвигался на них, что они совсем тонули в тени ветвей, только топоры сверкали в полумраке и неутомимо стучали, только свист пил не утихал ни на мгновенье. Каждую минуту какое-нибудь дерево вдруг, как птица, коварно пойманная в сети, отрывалось от своих, трясло ветвями и с предсмертным стоном падало на землю, — а за ним другое, третье, десятое…

Падали огромные сосны с позеленевшими от старости стволами, падали ели, словно одетые в холщовые кафтаны, падали развесистые пихты и бурые дубы, обросшие бородами седого мха, старцы, которых не победили никакие бури, не сокрушили века, и вот приняли они смерть от топора. Падали всякие деревья — кто же скажет, сколько их погибло и каких!