Владислав Реймонт - Мужики

— А это уж дело не наше.

— Как сказать… Дети Мацея нас проклинать будут.

— Все будет хорошо, это войт тебе говорит!

Они вошли в хату Доминиковой.

В хате было светло, чисто, подметено — видимо, их ожидали. Сваты восславили Господа, поздоровались со всеми по порядку (сыновья Доминиковой были тут же), уселись на придвинутых к огню табуретках и стали толковать о всякой всячине.

— Ну, и холодище, словно уже дело идет к морозам, начал войт, грея руки.

— Что ж дивиться, — не весна на дворе.

— А капусту вы свезли?

— Осталось в поле немножко, да теперь туда не доберешься, — спокойно ответила хозяйка, наблюдая за Ягной, которая под окном наматывала на мотовило пряжу. Девушка была сегодня так хороша, что войт, мужчина еще молодой, пожирал ее глазами. Наконец, он приступил к делу:

— На дворе ливень, слякоть, так вот мы с Шимоном и зашли к вам по дороге. Приняли вы нас хорошо, добрым словом приветили, — так, может, сторгуем у вас что-нибудь, мать?

— Что-нибудь и у других сторговать можно, надо только поискать.

— Верно говорите, мать, да незачем нам искать, потому что лучше вашего товара нет.

— Что ж, торгуйте! — воскликнула Доминикова весело.

— Сторговали бы мы у вас, к примеру, телушку.

— Ого! Она дорогая. Не на всякой веревке ее уведешь.

— А у нас есть шнурок из освященного серебра, такой, что сам черт с него не сорвется… Ну, мать, сколько? — Войт уже вытаскивал бутылку из кармана.

— Сколько? Легко сказать! Молоденькая — девятнадцатая весна ей пошла, — добрая, работящая. Могла бы еще год-другой у матери пожить.

— Пустое дело! Что же так-то без пользы сидеть, без приплоду?

— Иная и при матери это сумеет, — буркнул Шимон.

Войт громко расхохотался, а старуха только глазами сверкнула и сказала быстро:

— Ищите другую, моя может подождать.

— Знаем, что может, да мы-то другой такой крали не сыщем — и от такой хорошей матери.

— Уж будто бы?

— Я, войт, вам это говорю, значит — верьте!

Он достал рюмку, вытер ее полой кафтана, налил в нее водки и сказал торжественно:

— Слушайте, Доминикова, что я вам скажу. Я — войт, и мое слово — не пташка, что пискнет, свистнет — и только ее и видели! Шимон тоже известно кто, — не бродяга какой-нибудь, а хозяин, детям отец и солтыс! Соображайте, какие люди к вам пришли и с чем пришли!

— Да уж знаю, Петр, понимаю.

— Вы — женщина толковая и понимаете, что, раньше ли, позже ли, а Ягуся из дому уйдет на свое хозяйство. Так уж Господом Богом установлено, что родители детей растят не для себя — для других.

— Ох, правда, правда!

— Так, мать, и в песне поется:

Так уж заведено на свете, ничего тут не поделаешь. Ну, выпьем, мать?

— Уж не знаю… неволить ее не стану… Ну как, Ягуся, отопьешь?

— Да не знаю… как вы, матуля… — шепотом промолвила Ягуся, покраснев и отвернувшись к окну.

— Послушная! Ласковый теленок двух маток сосет, — серьезно заметил Шимон.

— Ну, мать, за твое здоровье!

— Пейте с богом! А вы еще не сказали, кто вас послал? — сказала Доминикова, так как не в обычае было узнавать имя будущего жениха заранее, не от сватов.

— Кто? А сам Борына! — Войт опрокинул в рот рюмку.

— Старик! Вдовец! — воскликнула она с притворным разочарованием.

— Старик? Эй, не греши! Старик, а недавно еще судился за ребенка!

— Ребенок-то не его!

— Ясно, не его — станет такой человек со всякой связываться! Пей, мать.

— Я бы выпила, если бы не то, что вдовец да старик. Ноги протянет, — а потом что? Дети мачеху выгонят и…

— Мацей говорил, что землю на нее запишет, — пробурчал Шимон.

— Так пусть до свадьбы это сделает!

Сваты помолчали, но через минуту войт опять наполнил рюмку и поднес ее Ягне.

— Отпей, Ягуся, отпей! Сватаем тебе мужика что твой дуб! Заживешь, как у Христа за пазухой, первой хозяйкой на всю деревню. Ну, не стыдись, Ягуся!

Ягуся была в нерешимости, краснела, отворачивалась, но в конце концов, закрывая лицо передником, отпила капельку, а остальное вылила на пол.

Тогда рюмка обошла всех. Старуха подала хлеба-соли, а потом на закуску — сухой копченой колбасы.

Выпили по нескольку рюмок подряд, и у всех заблестели глаза и развязались языки. Только Ягна убежала в каморку и, неизвестно почему, плакала так, что сквозь стену слышны были ее всхлипывания.

Мать хотела бежать к ней, но войт не пустил.

— И теленок ревет, когда его от матери отнимают… Дело обыкновенное. Не далеко ее отпускаешь, не в другую деревню, еще на нее порадуешься… Никто ее не обидит, это я, войт, тебе говорю!

— Так-то оно так… Да я все надеялась внучат дождаться себе на радость…

— Не беспокойся — еще жатва не начнется, а уж первый будет!

— Это одному Богу известно, а мы, грешные, знать не можем… Хоть и выпили мы, а у меня что-то сердце ноет, словно на похоронах…

— Не диво — единственная дочка из дому уходит — вот тебя тоска и берет… Ну, еще капельку — горе залить! Знаете что, пойдемте-ка все в-корчму, а то у меня уже и водки больше нет, а там жених ждет, сидит как на угольях.

— В корчме будем сговор справлять?

— Да, по-старинке, как деды наши делали. Это войт вам говорит, так верьте!

Женщины принарядились и собрались идти со сватами.

— Ну, а хлопцы неужели дома останутся? Сестрин сговор — и для них праздник! — сказал войт, заметив, что Шимек и Енджик жалобно и с беспокойством поглядывают на мать.

— Нельзя же дом без присмотра оставить!

— А вы кликните Агату от Клембов, она присмотрит.

— Агата уже христарадничать ушла. Ну, кого-нибудь дорогой позовем. Енджик, и ты, Шимек, идемте, да кафтаны наденьте, не нищие! И смотрите у меня: пусть только кто из вас напьется — я ему это попомню! Коровы еще не прибраны, для свиней надо картошки нарезать — не забудьте!

— Не забудем, матуля, не забудем! — робко бормотали сыновья. Парни были ростом до потолка и могучие, как груши на меже, а перед матерью трепетали, как мальчишки, она их держала в ежовых рукавицах и не ленилась, когда нужно, влезть на лавку да их за вихры оттаскать или оплеуху дать, чтобы матери слушались да почитали ее.

Все отправились в корчму.

Ночь была темная, хоть глаз выколи, как всегда во время осенних дождей. Ветер дул поверху и качал верхушки деревьев с такой силой, что они с шумом задевали за плетни.

Озеро бурлило и металось в берегах, брызги долетали до середины дороги и нередко плескали в лицо прохожим.

В корчме тоже было не светло, в разбитое окошко задувал ветер, и висевшая над стойкой лампа качалась, похожая в полумраке на золотой цветок.

Борына бросился к ним навстречу и начал со всеми целоваться и обниматься, понимая, что его сватовство принято и он может уже Ягну считать своей.