Владислав Реймонт - Мужики

Глаза Антека недолго блуждали по этой снежной пустыне, он опять посмотрел в сторону деревни, ища отцовскую хату. Ход его мыслей прервала Ганка, — она уже влезла в яму и кричала оттуда:

— Ничуть не померзла! У Вахников ее так прохватило, что пол-ямы пришлось свиньям скормить, а наша здоровехонька!

— Вот и ладно! Вылезай-ка, — кажись, идут покупатели. Надо вывести корову на двор.

— Ну, конечно, это они, проклятые! — злобно выкрикнула Ганка.

От корчмы по тропинке, совсем занесенной снегом и едва-едва отмеченной следами сапог Стаха, брели два еврея, а за ними с веселым заливистым лаем гнались собаки чуть не со всей деревни и так наседали на них, что Антек пошел навстречу, чтобы защитить их.

— Здравствуйте! Мы опоздали оттого, что столько снега, столько снега, ни пройти ни проехать! В лес уже согнали всю деревню — дорогу откапывать.

Антек, ничего не отвечая, повел их в хату обогреться. Ганка обтерла корове запачканные навозом бока, сдоила молоко, накопившееся с утра, и повела ее через хату во двор. Корова упиралась, шла неохотно и, едва переступив порог, вытянула морду, понюхала воздух, полизала снег — и вдруг, ни с того ни с сего, замычала протяжно, тихо, тоскливо и стала так рваться с веревки, что старик едва ее удержал.

Тут уж Ганка не выдержала: острая жалость резнула ее по сердцу, и она заплакала навзрыд, а глядя на нее, и дети, уцепившись за юбку матери, закричали, заревели. Антеку тоже невесело было, но он стиснул зубы и, прислонясь к стене, смотрел на ворон, слетавшихся на раскиданный из ямы снег. А покупщики, о чем-то переговариваясь на своем языке, принялись ощупывать корову и оглядывать ее со всех сторон.

Хозяева Красотки чувствовали себя, как на похоронах, и старались не смотреть на животное, которое тщетно рвалось с привязи, таращило на них испуганные глаза и глухо мычало.

— Господи Иисусе! Для того ли я тебя пасла, для того ли тебя холила, берегла, чтобы тебя на убой повели, на погибель!.. — причитала Ганка, колотясь головой о стену, а дети вторили ей ревом.

Но напрасны были слезы и жалобы — от горькой необходимости не уйдешь, судьбы своей не переупрямишь.

— Сколько хотите? — спросил, наконец, старший из покупателей, седой еврей.

— Триста злотых.

— Триста злотых за этакую падаль! Да вы, Антоний, не в себе, что ли?

— Ты не смей ее ругать, а то я тебе покажу падаль! — завизжала Ганка. — Ишь ты какой! Корова молодая, только что пятый год ей пошел, откормленная!

— Ша, ша!.. Когда торг идет, мало ли какое слово скажешь, сердиться нечего… Тридцать рублей дать?

— Я свое сказал.

— А я свое говорю: тридцать один!.. Ну, хорошо, тридцать один с полтиной!.. Ну, тридцать два — по рукам? Тридцать два с полтиной… Идет?

— Я раз сказал.

— Вот последнее слово — тридцать три! А нет, так не надо! — сказал флегматично еврей помоложе и обернулся, ища свою палку, а старый уже застегивал халат.

— За такую корову! Бога побойтесь, люди! Корова с дом, одна шкура рублей десять стоит… За дойную корову! Мошенники, христопродавцы… — ворчал старый Былица, поглаживая корову, но на него никто не обращал внимания.

Покупатели начали отчаянно торговаться, Антек твердо стоял на своем, уступил кое-что, но очень немного, потому что корова и в самом деле стоила этих денег, а если б ее продать весною и не торговцам, а какому-нибудь хозяину, можно было бы наверняка получить за нее полсотни. Но нужда — не свой брат, торговцы это хорошо понимали, и хотя они кричали все громче и все азартнее хлопали Антека по ладони в знак того, что сделка заключена, — но все же набавляли понемногу, не больше чем по полтиннику.

Был уже момент, когда они, рассердившись, уходили, а Ганка тащила корову назад в загородку, и даже Антек вышел из себя и готов был отказаться от продажи, — но торговцы вернулись и опять начали кричать, галдеть и божиться, что больше дать нельзя, опять били по рукам и осматривали корову, пока не сошлись на сорока рублях, и еще два злотых обещали Былице за то, что отведет корову.

Заплатили тут же на месте, и старый Былнца повел за ними корову к саням, которые дожидались их у корчмы. Ганка с детьми провожала свою Красотку до самой дороги и поминутно гладила ее по морде, припадала к ней, оторваться не могла от нее, не могла справиться со своим горем.

Она еще постояла на дороге, глядя вслед корове и яростно проклиная нехристей, которые ее увели.

Шутка ли — лишиться этакой коровы! Какую бабу не одолеет злоба?

— Так пусто в хате стало, словно кого на кладбище свезли, — сказала Ганка, вернувшись домой. Она то заглядывала в пустую загородку, то смотрела в окно, на протоптанную тропинку со следами копыт, и причитала, и заливалась слезами.

— Будет тебе! Ревет и ревет, как теленок! — прикрикнул на нее Антек, сидевший у стола, на котором разложены были деньги.

— У кого не болит, тот и не кричит! У тебя-то сердце не болело, когда — корову на убой евреям отдал.

— А что же, мне с себя шкуру содрать? Где я тебе деньги возьму — рожу, что ли?

— Теперь мы последние нищие, хуже батраков, капли молока не будет, и радости никакой! Вот до чего я дожила! Боже, Боже! Другие мужья из кожи лезут, работают, как волы, и постоянно что-нибудь прикупают для хозяйства, а этот последнюю корову, что мне отец с матерью дали, и ту продал! Видно, уж совсем погибать нам приходится! — не помня себя, голосила Ганка.

— Реви, реви — может, это у тебя от головы кровь оттянет, а то ты совсем дурой стала, ничего понять не можешь! На вот тебе деньги, заплати всем, кому задолжала, да купи чего надо, а остальные спрячь.

Он пододвинул ей кучку денег, а одну пятирублевую бумажку положил к себе в кошелек.

— На что тебе столько денег?

— Как на что? Не идти же мне с одной только палкой.

— А ты куда собрался?

— Пойду по свету работы искать. Гнить тут не буду!

— По свету! Везде собаки босиком ходят, везде бедняку ветер в лицо! А меня-то что же — одну тут оставишь?

Ганка бессознательно все повышала голос и грозно наступала на мужа, но он, не обращая на нее внимания, надел тулуп, подпоясался и искал глазами шапку.

— К мужикам в работники не пойду! Сдохну, а не пойду! — сказал он.

— Так иди к органисту — ему для молотьбы люди нужны.

— Вот еще! К этакой шантрапе, к этому болвану, который только и знает в костеле на органе бренчать да людям в руки смотреть и живет тем, что выклянчит или выманит! У такого работать не буду!

— Лодырь всегда отговорку найдет!

— Не приставай! — крикнул Антек сердито.

— Да разве я пристаю, разве что говорю? Ты что хочешь, и делаешь.

— Пойду по усадьбам, — сказал Антек уже спокойнее, — узнаю, нет ли работы какой, — может, с нового года наймусь куда-нибудь. Хоть бы в пахари — все равно, только бы тут не сидеть, тут у меня перед глазами всегда обида моя, — долго не выдержу! Хватит с меня этой людской жалости! Все смотрят на меня, как на пса паршивого… Уйду куда глаза глядят, только бы подальше… да поскорее!