Владислав Реймонт - Мужики

Она осторожно принесла горшочек с песком, в котором торчала большая ветка, вся осыпанная прелестными хрупкими цветами.

— Это черешня — цветочки розовые и пахнут! — авторитетным тоном объявил Витек.

— Верно, верно, черешня!

Все обступили Юзю и с бессознательной радостью и восторгом смотрели на благоухающую цветущую веточку.

В эту минуту вошла Ягустинка, уже по-прежнему самоуверенная, дерзкая, говорливая, только и ожидавшая случая задеть кого-нибудь побольнее.

— Зацвела веточка не для тебя, Юзя, тебе еще плетка нужна или что-нибудь потверже! — сказала она, едва успев переступить порог.

— Нет, для меня! Я ее сама срезала в ночь на Святого Андрея, сама…

— Молода ты еще. Это, видно, Настке она венец сулит, — сказала Ягна.

— В горшок мы с Насткой вместе ее сажали, а срезала я одна, значит для меня она и зацвела! — кричала Юзя, чуть не плача оттого, что не встретила ни у кого поддержки.

— Еще успеешь с парнями хороводиться и у плетней стоять, сперва старшим надо, старшим! — сказала Ягустинка, ни на кого не глядя и улыбаясь Настке. — Ну, тише, Юзя, помолчи! Знаете новость? Магда, что служила у органиста, ночью родила на паперти!

— Да что вы за чудеса рассказываете!

— Если бы чудеса, — а то самая чистая правда! Амброжий шел звонить и наступил на нее…

— Господи Иисусе! И не замерзла?

— Как не замерзнуть? Ребенок — насмерть, а Магда еще дышит. Снесли ее в плебанию и до сих пор в чувство приводят… А лучше бы уж не приводили… Для чего ей жить-то на свете, что ее ждет? Мытарства одни да работа непосильная.

— Матеуш рассказывал, что когда ее от органиста выгнали, она ходила на мельницу и там все дни просиживала, но потом Франек ее побил и прогнал, — будто бы мельник ему так велел.

— А что же ему было с ней делать, — в рамку вставить и на стену повесить? Мужчины все одинаковы: пока не взял — обещал, а взял — и на попятный! Конечно, и Франек виноват, но больше всего виноваты органист и его жена. Покуда Магда здорова была, пахали на ней, как на двух волах, всю работу на нее валили, — а хозяйство у них не малое: одних коров пять, да ребятишек сколько, да свиней, да птицы, да земли сколько! А когда заболела, выгнали! Не люди — звери!

— А зачем она с Франеком связалась! — воскликнула Настка.

— И ты бы то же самое сделала, хотя бы с Яськом, ему бы верила, что он на тебе женится.

Настка возмутилась и стала спорить с Ягустинкой, но вошел Борына, и обе притихли.

— Слышали про Магду? Уже ожила, привели ее в чувство. Амброжий говорит, что еще маленечко — и отправилась бы на тот свет. Рох трет ее снегом и поит чем-то, но, видно, долго ей придется лежать.

— И куда же она денется, бедняжка, куда?

— Козлы должны бы ее к себе взять — ведь она им родня.

— Козлы! Сами тем только и живы, что где-нибудь урвут, выманят или украдут, — на какие же это деньги они ее лечить будут? В деревне столько зажиточных хозяев, столько богачей, а помочь человеку никому не к спеху!

— Ну как же, у хозяев денег куры не клюют, все им с неба падает, только знай раздавай на все стороны! У каждого своих забот довольно, что ему до чужих! Неужели я всех, кому нужда, с дороги буду подбирать, к себе в дом приводить, кормить, лечить да еще, может, докторам платить? Женщина вы старая, а в голове все еще ветер свищет!

— Правда, чужим помогать никто не обязан, но и то сказать — человек не скотина, чтобы под забором околевать.

— Так уж оно есть и так будет. Вы, что ли, можете свет переделать?

— Помню, еще до войны была в деревне больница для бедных — в том доме, где теперь живет органист. Хорошо помню! И платили мужики с морга.

Борына был раздражен и не хотел больше продолжать этот разговор.

— Болтовня ваша ей поможет, как мертвому кадило! — бросил он хмурясь.

— Да уж, конечно, не поможет. Коли у человека в сердце нет жалости к чужому горю, перед ним и плакаться нечего, слезами его не проймешь. Кому живется хорошо, тот думает, что все на свете идет, как следует, как Бог велел!

На это Борына уже ничего не ответил, и Ягустинка заговорила с Насткой:

— Ну, как там у Матеуша бока? Лучше?

— У Матеуша? А что с ним приключилось?

— Неужели не знаете? — воскликнула Настка. — Да ведь еще перед праздником — во вторник, кажется, — ваш Антек его избил. Взял за шиворот, вынес из мельницы да как шваркнет о забор — так четыре жерди в заборе треснули, а Матеуш в реку полетел и чуть не утонул. Вот теперь больной лежит, кровью харкает и шевельнуться не может. Амброжий говорит, что у него печень перевернулась и четыре ребра сломано! Он все время так стонет, так стонет!

Она расплакалась.

При первых словах Настки Ягна рванулась, будто кто полоснул ее ножом, — у нее сразу мелькнула мысль, что ссора вышла из-за нее. Но она снова села на сундук и прижала к лицу Юзину ветку, чтобы свежие лепестки охладили ее пылающие щеки.

Все были удивлены — в доме у Борыны никто ничего не знал. Хотя об этой новости с первого дня говорила вся деревня, но до них она еще не дошла.

— Небось ворон ворону глаз не выклюет! Оба — разбойники! — буркнул Борына и, сердито насупившись, стал подбрасывать дрова в печь.

— Из-за чего они подрались? — спросила немного погодя Ягна у Ягустинки.

— Из-за тебя! — злобно проворчала та.

— Нет, вы правду скажите!

— Правду и говорю. Матеуш хвастал на мельнице перед мужиками, что часто бывал у тебя в спальне, Антек это услышал и вздул его. Грызутся из-за тебя, как кобели из-за суки!

— Вы эти шутки оставьте, нелегко мне их слушать!

— Спроси у людей, коли мне не веришь. Каждый тебе подтвердит. Ведь я же не говорю, что Матеуш правду сказал, а только так он людям рассказывал.

— Врет он, проклятый!

— Разве от злых языков убережешься? Они и после смерти человека в покое не оставят.

— Молодец Антек, что поколотил его! Я бы еще подбавила! — яростно прошипела Ягна.

— Смотрите-ка, наша курочка когти ястребиные пустила!

— За вранье я хоть убить готова! Врет он, подлец!

— И я это самое всем говорю, да вот не верят и косточки тебе перемывают.

— Замолчат, когда им Антек языки поукоротит.

— Что же, он за тебя с целым светом воевать будет? — ядовито ухмыльнулась Ягустинка.

— А вы, как Иуда, — поддакиваете, а сами рады чужой беде!

Ягуся ужасно рассердилась — пожалуй, впервые в жизни она была в таком гневе. Она так злилась на Матеуша, что готова была сейчас бежать к нему и ногтями вцепиться ему в лицо. Не снести бы ей, кажется, бремени этой злобы, если бы не вспоминался Антек и его великодушие. Всю ее заливала огромная нежность к нему, невыразимая благодарность за то, что он вступился за нее, не дал в обиду. И все-таки она так металась по избе, так из-за каждого пустяка кричала на Юзю и Витека, что старик забеспокоился, подсел к ней, стал гладить по лицу и спрашивать: