Франц Кафка - Замок

— Ну да, — сказала Пепи, — ты влюблен во Фриду, потому что она от тебя сбежала, ее нетрудно любить, когда ее нет. Ну пусть будет как ты хочешь и пусть ты во всем прав, даже в том, что надо мной насмехаешься, — но что ты собираешься делать теперь? Фрида от тебя ушла, надежды, что она к тебе вернется, ни по моему объяснению, ни по твоему у тебя нет, и даже если она вернется, пока что тебе все равно где-то нужно жить; сейчас холодно, а у тебя нет ни работы, ни ночлега, — пойдем к нам, мои подруги тебе понравятся, мы постараемся, чтобы тебе было уютно, ты будешь помогать нам в работе, нам одним она в самом деле слишком тяжела, и мы, девушки, уже не будем предоставлены только сами себе, и не будем ночью мучиться от страха. Пойдем к нам! Мои подруги тоже знают Фриду, мы будем рассказывать про нее истории, пока тебе от этого тошно не станет. Идем, ну! У нас и карточки Фридины есть, и мы тебе их покажем. Тогда Фрида была еще невзрачнее, чем теперь, ты вряд ли даже ее узнаешь — разве что по глазам, они у нее уже тогда были хищные. Ну так что, ты идешь?

— А разве это разрешается? Вчера вон уже был здоровенный скандал из-за того, что меня поймали в вашем коридоре.

— Это из-за того, что тебя поймали, а если ты будешь у нас, тебя не поймают. Никто не будет о тебе знать, только мы трое. Ах, это будет весело. Мне уже жизнь там кажется намного легче, чем еще несколько минут назад. Может быть, я тогда совсем не так много теряю из-за того, что должна отсюда уйти. Знаешь, мы и втроем там не скучали: приходится подслащивать себе эту горькую жизнь, нам ведь уже в юности несладко пришлось, так что мы втроем держимся друг за друга: мы живем так славно, как только можно там жить, особенно Генриетта тебе понравится, но и Эмилия тоже, я им о тебе уже рассказывала; там такие истории слушаются с недоверием, как будто в самом деле за стенами этой комнаты ничего произойти не может; там тепло и тесно, и мы прижимаемся друг к другу еще теснее, — нет, мы не опротивели друг другу, хотя мы предоставлены только сами себе, напротив, когда я вспоминаю о моих подругах, я почти готова снова туда вернуться: почему я должна пойти дальше их? Ведь как раз потому мы и держались друг за друга, что у всех нас троих одинаково не было будущего, и вот я все-таки пробилась и отдалилась от них. Правда, я их не забыла, и это у меня была первейшая забота: как бы мне для них что-нибудь сделать; мое собственное положение было еще ненадежно (насколько оно было ненадежно, я себе даже не представляла), а я уже заводила разговоры с хозяином про Генриетту и Эмилию. Насчет Генриетты хозяин не так чтоб очень упрямился, а вот с Эмилией, которая намного старше нас, ей примерно столько же, сколько Фриде, не было никакой надежды. Но представь себе, они же совершенно не хотят уходить оттуда; они знают, что жизнь, которую они там ведут, — жалкая жизнь, но они уже покорились, добрые души; мне кажется, когда мы прощались, они плакали больше всего от тоски, что я должна покинуть нашу общую комнату, идти на холод (нам там кажется, что за стенами нашей комнаты везде холод) и в больших чужих залах драться с большими чужими людьми за право тянуть свою лямку, а ведь я это прекрасно делала и раньше в нашем общем хозяйстве. Они, скорей всего, нисколько не удивятся, когда я теперь снова вернусь, и только за компанию немного поплачут со мной и погорюют о моей судьбе. Но потом они увидят тебя и поймут, как это все-таки хорошо, что я уходила. Они будут счастливы, что у нас теперь появится мужчина, помощник и защитник, а оттого, что все должно оставаться в тайне, и оттого, что эта тайна свяжет нас еще теснее, чем раньше, они будут просто в восторге. Идем, о пожалуйста, идем к нам! У тебя же не будет никаких обязательств, ты не будешь навсегда связан с нашей комнатой, как мы. Если потом наступит весна и ты найдешь себе приют где-то в другом месте, и у нас тебе больше не будет нравиться, ты ведь сможешь уйти, — только тайну ты, разумеется, и тогда должен будешь сохранять и уже не выдавать нас, потому что иначе это будет наш последний час в господском трактире, и во всем остальном тебе, пока ты будешь у нас, тоже, конечно, придется быть осторожным, не появляться в таких местах, которые мы не посчитаем безопасными, и вообще слушаться наших советов, это единственное, что тебя будет связывать, но ведь ты и сам должен быть в этом заинтересован не меньше нас, в остальном же ты совершенно свободен, а работа, которую мы тебе определим, не будет слишком тяжелой, этого можешь не бояться. Ну что, идешь?

— А сколько еще до весны? — спросил К.

— До весны? — повторила Пепи. — Зима у нас долгая… очень долгая у нас зима и однообразная. Но мы внизу на это не жалуемся, от зимы мы защищены. Ну, когда-то приходят и весна, и лето, и тоже, наверное, длятся сколько положено, но сейчас, когда о них вспоминаешь, весна и лето кажутся такими короткими, словно они длились чуть больше двух дней, и даже в эти дни, даже в самый распрекрасный день вдруг возьмет да и пойдет иногда снег.

Дверь неожиданно открылась. Пепи вздрогнула: в своих мыслях она унеслась слишком далеко от пивной, но это была не Фрида, это была хозяйка. Она изобразила удивление по поводу того, что К. все еще здесь. К., извинившись, объяснил, что он ждал хозяйку, и по ходу объяснения поблагодарил ее за то, что ему было позволено здесь переночевать. Хозяйка не понимала, для чего это К. ее ждал. К. сказал, что у него сложилось впечатление, будто хозяйка хочет еще с ним поговорить, он просит прощения, если он ошибся, впрочем, ему теперь так и так пора идти, он слишком надолго оставил без присмотра школу, где он сторож, все это из-за вчерашнего вызова, у него еще слишком мало опыта в этих делах, он доставил вчера госпоже хозяйке такие неприятности, этого, безусловно, больше не повторится. И он поклонился, собираясь идти. Хозяйка смотрела на него так, словно она о чем-то мечтала, и этот взгляд удерживал К. дольше, чем он хотел. Вдобавок она еще слегка усмехнулась, и только удивление на лице К. заставило ее в некотором роде проснуться; казалось, она ждала какого-то ответа на свою усмешку и только теперь, когда его не последовало, очнулась.

— Вчера ты, кажется, имел дерзость сказать что-то о моем платье.

К. не помнил.

— Ты не помнишь? Значит, дерзость у нас потом оборачивается трусостью.

К. извинился, сославшись на свою вчерашнюю усталость, очень может быть, что вчера он что-то и наплел, во всяком случае, вспомнить он уже не может. Да и что он там мог сказать о платье госпожи хозяйки? Что оно такое красивое, каких он еще никогда не видел. Но крайней мере, он еще не видел, чтобы хозяйки в таких платьях работали.

— Замолчи! — быстро сказала хозяйка. — Я не желаю больше слышать от тебя ни слова о платьях. Не твое дело рассуждать о моих платьях. Я запрещаю тебе это раз и навсегда.