Эдит Уортон - Эпоха невинности

Уинсетт стал журналистом не по велению сердца. Он был прирожденным литератором — рожденным в мире, где в литературе не было нужды. Опубликовав книгу коротких и изысканных литературно-критических эссе, сто двадцать экземпляров которой было продано, тридцать — роздано, остальные уничтожены согласно договору, чтобы освободить место для более продаваемого товара, он перестал следовать своему призванию и устроился помощником редактора в женский еженедельник, где печатали любовные истории в новоанглийском стиле, моды, бумажные выкройки и рекламу безалкогольных напитков.

Газета называлась «Домашний очаг», и ее тематика служила предметом неистощимого острословия Уинсетта; но за этим скрывалась бессильная горечь еще молодого человека, который пытался достичь чего-то в жизни, но потерпел фиаско. Беседы с ним всегда заставляли Арчера оглянуться на себя и почувствовать, как, в сущности, пуста его жизнь; но, в конце концов, жизнь Уинсетта была не менее пустой, и хотя их общие интеллектуальные интересы придавали пьянящую остроту их беседам, их обмен мнениями, в сущности, был пикировкой двух дилетантов.

— Дело в том, что ни ваша, ни моя жизнь не стоит ни шиша, — сказал как-то Уинсетт. — Я вообще тридцать три несчастья, ничего не поделаешь. На то, что я умею, здесь нет спроса — и не будет, пока я жив. Но вы свободны и состоятельны. Почему бы вам не заняться делом? Сейчас для этого есть только один путь — идти в политику.

Арчер, откинув голову назад, расхохотался. Это замечание Уинсетта разом обнажило огромную пропасть между его кругом и такими людьми, как Арчер. В светском обществе каждый с пеленок знал, что «джентльмену не следует лезть в политику». Он, конечно, не мог сказать это Уинсетту и ответил уклончиво:

— Взгляните на наших политиков. Разве среди них есть честные люди? Мы им не нужны.

— Кому это «им»? Почему бы не собраться всем вместе и самим не стать «ими»?

Снисходительная улыбка скользнула по губам Арчера. Было бессмысленно продолжать дискуссию — каждому была известна печальная судьба нескольких джентльменов, пожертвовавших своим честным именем ради политики. Дни, когда это было возможным, миновали — страна была во власти дельцов и иммигрантов, а честные люди дрейфовали в сторону спорта и культуры.

— Культуры! Если бы она была у нас! Конечно, встречаются, так сказать, отдельные кусочки пашни — остатки старых европейских традиций, которые ваши предки привезли с собой, — но и они погибают: от недостатка ухода и удобрений. Вы ничтожное меньшинство — у вас нет ни вождей, ни соперничества, ни аудитории. Вы словно картина на стене в заброшенном замке — «Портрет джентльмена». Вы никогда ничего не добьетесь, если не засучите рукава и не плюхнетесь прямо в грязь. Или надо эмигрировать… О боже! Если бы я мог…

Арчер мысленно пожал плечами и перевел разговор на книги, о которых Уинсетт рассуждал пусть и не всегда определенно, но всегда занимательно. Эмигрировать! Разве джентльмену пристало покидать собственную страну? А грязь — разве может джентльмен лезть в грязь? Дело джентльмена — наблюдать и ни в чем не участвовать.

Но объяснить это человеку вроде Уинсетта невозможно… и потому литературные клубы и экзотические рестораны Нью-Йорка, на первый взгляд похожие на постоянно сменяющие друг друга пестрые радужные картинки из калейдоскопа, в конце концов оказывались крошечным куском мозаики с однообразным узором — гораздо более однообразным, чем собранные воедино атомы Пятой авеню.

Следующим утром Арчер безуспешно сновал по городу в поисках желтых роз. Из-за этого он опоздал на работу, понял, что никто этого и не заметил, и впал в отчаяние от внезапного осознания бессмысленности своей жизни. Почему он не бродит с Мэй по пескам Сент-Огастина? В отношении его профессиональной активности никто не обманывался. В старомодных юридических конторах подобно леттерблэровской, которые занимались крупными земельными владениями и «консервативными» инвестициями капитала, всегда были два-три молодых человека, состоятельных и нечестолюбивых. Несколько часов в день они сидели за столом, почитывая газеты, изредка выполняя некоторые поручения. Хотя правила приличия требовали от мужчины иметь занятие, «делать деньги» считалось для джентльмена унизительным — и юриспруденция была, в противовес бизнесу, вполне достойным делом. Никто из этих молодых людей и не собирался делать профессиональную карьеру, и, сидя в офисе, они просто слегка зарастали плесенью…

При мысли, что его ждет то же самое, Арчера передернуло. Конечно, он в отличие от других имел собственные вкусы и интересы; путешествуя во время отпусков по Европе, встречался с «умными людьми», как их называла Мэй, и вообще старался «не отставать от жизни», как он говорил мадам Оленской. Но во что превратится его жизнь после женитьбы? Он видел достаточно молодых людей, которые так же — пусть и менее страстно, чем он, — мечтали о настоящей жизни, а потом увязали, по примеру старшего поколения, в привычной праздной рутине.

Он послал с посыльным из офиса записку мадам Оленской, прося принять его вечером и послать ответ в его клуб, но ответа не оказалось, и на другой день тоже. Это неожиданное молчание чрезвычайно его задело; и хотя следующим утром он увидел в витрине цветочного магазина великолепные желтые розы, он не стал посылать их. Только на третий день он получил по почте короткую записку от Оленской, к его удивлению отправленную из Скайтерклиффа, куда удалились ван дер Лайдены, едва проводив герцога на пароход.

«Я бежала, — небрежно, без обращения нацарапала она, — после нашей последней встречи в театре. Добрые друзья приютили меня. Я должна побыть в тишине и многое обдумать. Вы были правы, когда говорили, как они добры, — я себя чувствую здесь в совершенной безопасности. Жаль, что вас нет здесь с нами».

Она закончила обычным «искренне ваша», ни словом даже не намекнув, когда вернется.

Тон ее записки удивил молодого человека. От чего она бежала и какая опасность ей грозит? Сначала он подумал о неясной угрозе из-за границы; затем решил, что просто не знаком с ее эпистолярным стилем, а может быть, ему свойственно живописное преувеличение. Женщины всегда столь экзальтированны; и потом, ее английский не слишком хорош, иногда он звучит как перевод с французского. «Je me suis èvadèe», — если первая фраза письма звучала по-французски именно так, то это могло просто означать, что она хотела отделаться от навязчивых приглашений, как это, по-видимому, и было. Она вообще казалась ему капризной и ищущей в развлечениях новизны.

Его позабавило то, что ван дер Лайдены забрали ее в Скайтерклифф уже во второй раз, причем за короткое время. Двери Скайтерклиффа весьма неохотно открывались для визитеров, да и то этим привилегированным особям предназначался всего лишь официальный уик-энд. В последний раз в Париже Арчер смотрел очаровательную пьеску Лабиша [54] Лабиш Э. — французский король водевиля. «Путешествие Перришона», и он вспомнил настойчивую преданность молодому человеку. Судьба, от которой ван дер Лайдены спасли Оленскую, была, по сути дела, похожей, и хотя для благоволения к ней было много других причин, Арчер знал, что основой их всех является мягкая, но стойкая решимость продолжать процесс спасения.