Эдит Уортон - Эпоха невинности

— Да, дорогой? — отозвалась она так мягко, что он даже слегка растерялся — она не выказала ни малейшего удивления по поводу его довольно странного вступления.

— Мэй… — начал он, став в нескольких шагах от ее кресла и глядя поверх нее так, словно меж ними разверзлась бездна. Звук его голоса странно и гулко отдавался в уютной домашней тишине, и он повторил: — Я должен кое-что тебе рассказать… это касается меня…

Она сидела, застыв в молчании так, что даже ресницы оставались неподвижными. Она все еще была необыкновенно бледна, но ее лицо сохраняло странное спокойствие, которое, казалось, исходило из какого-то таинственного внутреннего источника.

Арчер подавил в себе желание начать с традиционных покаянных фраз. Он решил изложить все просто, как на духу.

— Мадам Оленская… — начал он; при звуке этого имени его жена жестом остановила его. При этом на обручальном кольце ее сверкнул золотом отблеск пламени.

— Почему мы должны сейчас говорить об Эллен? — спросила она, и лицо ее исказилось в легкой гримаске неудовольствия.

— Потому что мне давно нужно было сказать тебе об этом.

Ее лицо вновь обрело спокойное выражение.

— Стоит ли обсуждать это, дорогой? Я знаю, что иногда была к ней несправедлива — как и все мы, возможно. Ты, без сомнения, понимал ее лучше, чем мы, и всегда был добр к ней. Но какое это имеет значение, раз все кончено?

Арчер озадаченно посмотрел на нее. Возможно ли, чтобы чувство абсолютной нереальности происходящего, сковавшее его, передалось и Мэй?

— Все… кончено? Ты это… о чем? — запинаясь, произнес он.

Мэй смотрела сквозь него прозрачным взглядом:

— Как о чем? Она скоро возвращается в Европу; бабушка поняла ее и одобрила это — даже назначила ей содержание, чтобы она могла не зависеть от мужа.

Она замолчала, и Арчер, в конвульсивном движении схватившись рукой за край каминной полки, пытаясь удержать равновесие, делал тщетные попытки прийти в себя и обрести контроль над своим едва не помутившимся рассудком и готовым рухнуть от наступившей позорной слабости телом.

— Я думала, — ровным голосом продолжала Мэй, — что ты так долго задержался на работе именно из-за того, чтобы ускорить все приготовления. Насколько мне известно, это решилось сегодня утром.

Поймав его невидящий взор, она опустила глаза, и беглый румянец плеснул ей в лицо.

Он осознал наконец, что взгляд этот вынести невозможно, и отвернулся, опершись локтями на каминную полку, стоя спиной к жене. В ушах его раздавался бешеный шум и стук; и он не мог понять, биение ли это крови, или просто тиканье каминных часов. Мэй сидела не шевелясь и не говоря больше ни слова.

Так минуло пять минут. Кусок угля выкатился из огня к решетке, и Арчер услышал, как Мэй встала и бросила его обратно. Наконец Арчер повернулся и посмотрел на нее.

— Это невозможно, — сказал он.

— Невозможно? Что?

— То, что ты мне сейчас сказала… Откуда ты знаешь?

— Я вчера видела Эллен — я же сказала тебе, что мы разговаривали с ней у бабушки.

— Но вчера ты еще этого не знала?

— Нет. Я получила сегодня днем от нее записку. Хочешь прочитать?

Голос отказался повиноваться ему, и он ничего не ответил. Она вышла из комнаты и тотчас же вернулась.

— Я думала, ты знаешь, — просто сказала она.

Она положила листок бумаги на стол; Арчер протянул руку и взял его. В письме было всего несколько строк:

«Мэй, дорогая, наконец мне удалось убедить бабушку, что мой визит к ней не может быть не чем иным, кроме визита. Она была, как всегда, добра и великодушна. Она теперь согласна со мной, что, вернувшись в Европу, я буду жить одна или с бедной тетушкой Медорой, которая уезжает вместе со мной. Я уезжаю в Вашингтон, чтобы собраться, — мы отплываем на будущей неделе. Ты должна быть очень добра к бабушке, когда я уеду, — так же, как ты всегда была добра ко мне.

Эллен

Если кто-нибудь из моих друзей захочет заставить меня изменить это решение, скажи им, что это абсолютно бесполезно».

Арчер перечитал письмо два или три раза, затем отбросил его и расхохотался.

Звук собственного смеха ужаснул его. Он вспомнил, как испугалась Джейни, застав его ночью в состоянии непонятного чрезмерного веселья по поводу полученной телеграммы от Мэй, которая извещала о том, что их свадьба состоится совсем скоро.

— Почему она так решила? — спросил он, невероятным усилием оборвав смех.

Мэй встретила этот вопрос непоколебимым спокойствием.

— Я полагаю, потому, что вчера мы все с ней обсудили…

— Обсудили что?

— Я сказала ей о том, что, вероятно, была к ней иногда несправедлива — не всегда понимала, как ей здесь тяжело, одной среди стольких родственников, которые, несмотря на это, оставались практически чужими людьми; они чувствовали за собой право обсуждать ее поступки, совершенно не принимая во внимание обстоятельства. — Она сделала паузу. — Я знаю, что ты был ее единственным другом, на которого она всегда могла положиться… И я хотела, чтобы она знала, что мы с тобой единодушны — во всех наших чувствах…

Она помолчала, словно ожидая, что он заговорит, и потом тихо добавила:

— Она поняла, почему я хотела сказать ей это. Я думаю, она все понимает.

Мэй подошла к Арчеру и порывисто прижала к своей щеке его руку. Она была ледяной.

— Что-то у меня тоже разболелась голова. Спокойной ночи, дорогой, — сказала она и вышла.

Испачканный и надорванный шлейф ее подвенечного платья потянулся и исчез в дверях вслед за ней.

Как сказала миссис Арчер, обращаясь с улыбкой к миссис Уэлланд, первый званый обед в своем доме большое событие для молодой пары.

С тех пор как молодые Арчеры зажили своим домом, к ним часто заезжали гости. Арчер любил, когда с ними обедали трое-четверо его друзей, и Мэй радушно принимала их, следуя и в этом примеру своей матери. Муж ее сначала спрашивал себя, приглашала бы она кого-нибудь в дом, если бы оставить это право за ней; но потом оставил тщетные попытки разгадать ее внутреннюю сущность и отделить ее от необходимости следовать традициям и привычкам, что составляло ее внешнюю оболочку. По нью-йоркским правилам полагалось, чтобы состоятельные молодые пары часто устраивали неформальные приемы, а Уэлланды, помноженные на Арчеров, и вовсе не имели никакой возможности нарушить традиции.

Но званый обед с нанятыми шеф-поваром и двумя ливрейными лакеями, с римским пуншем, розами от Гендерсона [90] Магазин Питера Гендерсона, известного американского садовода. и меню на бумаге с золотым обрезом — это было нечто совершенно иное и не терпело легкомысленного отношения. Как заметила миссис Арчер, римский пунш [91] Ром с лимонным соком и взбитым белком. придавал всему совершенно иное звучание — не сам по себе, а потому, что требовал определенных сопутствующих вещей — блюд из дикой североамериканской утки и черепахи, двух супов, двух сладких десертов — горячего и холодного, декольтированных туалетов приглашенных дам непременно с короткими рукавами и приглашения, в некоторой пропорциональной зависимости от общего числа гостей, именитых персон.