Владислав Реймонт - Земля обетованная

Кнолль, всемогущий Кнолль, зять и преемник Бухольца, возвратился и тоже внимательно смотрел пьесу.

Мюллер, вероятно, и впрямь ничего не знал — он хохотал во все горло над доносившимися со сцены остротами, хохотал так искренне, что Мада то и дело шептала ему:

— Папа, ну нельзя же так.

— А я заплатил, вот и веселюсь, — возражал он и действительно веселился на славу.

Цукер исчез, и Люция сидела в ложе одна и опять не сводила глаз с Боровецкого.

Магнаты помельче и представители таких фирм, как Энде-Грюншпан, Волькман, Баувецель, Биберштейн, Пинчовский, Прусак, Стойовский, все тревожней ерзали в своих креслах, сообщения передавались шепотом из ряда в ряд, ежеминутно кто-нибудь выходил и уже не возвращался.

Встревоженные взгляды рыскали по залу, на устах застыли вопросы, всеобщее беспокойство усиливалось.

Никто не мог объяснить, в чем его причина, но все были убеждены, что случилось что-то очень важное.

Постепенно опасения проникли даже в души тех, кому нечего было бояться дурных вестей.

Просто все ощутили колебания почвы города Лодзи, в последнее время подверженного все более частым катаклизмам.

Только галерка ничего не чувствовала, развлекалась от души, веселилась всласть, хохотала, хлопала, кричала «браво!».

Оттуда, сверху, смех налетал как бы волнами и гулким каскадом звуков рассыпался над партером и ложами, над всеми этими головами и сердцами, внезапно объятыми тревогой, обрушивался на эти миллионы, расположившиеся на бархате, сверкающие брильянтами, чванящиеся своей властью и величием.

Из всех лож только в ложе знакомых Боровецкому дам искренне развлекались и весело хлопали в ладоши.

Посреди этого волнующегося моря кое-где образовались как бы неподвижные рифы — то были сидевшие спокойно и глядевшие на сцену семьи, по преимуществу польские, которых ничто не могло встревожить, ибо им нечего было терять.

— Это хлопок, — шепнул Боровецкому Леон. — С мотрите, шерсть и другие сидят как ни в чем не бывало, им только интересно знать, в чем дело. Уж я-то разбираюсь.

— Фрумкин в Белостоке, Лихачев в Ростове, Алпасов в Одессе — банкроты! — бросил Мориц, откуда-то узнавший эти новости.

Все трое были оптовые торговцы, из самых крупных лодзинских клиентов.

— Сколько у Лодзи вложено? — спросил Боровецкий.

Мориц опять вышел и несколько минут спустя возвратился, он был бледен, рот кривился, в глазах странный блеск — от волнения он не мог сразу надеть пенсне.

— Еще один. Рогопуло в Одессе. Все самые надежные фирмы, самые надежные.

— Большие убытки?

— Лодзь теряет миллиона два! — удрученно сказал Мориц, стараясь надеть пенсне.

— Не может быть! — почти закричал Боровецкий, вскакивая с места, зрители в заднем ряду даже зашикали на него, чтобы не заслонял сцену. — Кто тебе сказал?

— Ландау. А уж если Ландау говорит, так он знает точно.

— Кто теряет?

— Все понемногу, но Кесслер, Бухольц и Мюллер больше всех.

— Но как же тех не поддержали, как допустили такой крах?

— Рогопуло сбежал, Лихачев умер, спился с горя.

— А Фрумкин и Алпасов?

— О них не знаю, говорю только то, что было в телеграмме.

Теперь эти вести уже обошли зал, о банкротствах узнали все.

Было видно, как это сообщение, словно взорвавшаяся бомба, будоражило публику то в одном, то в другом конце.

Вопросительно вскидывались головы, сверкали глаза, звучали резкие возгласы, с шумом двигались кресла, люди поспешно выбегали на телеграф, к телефонам.

Вскоре театр опустел.

Боровецкий тоже почувствовал, что взволнован этой вестью, — сам-то он ничего не терял, но теряли все вокруг.

— Вы ничего не теряете? — спросил он Макса Баума, который присел на свободное место рядом с ним.

— Нам нечего терять, кроме чести, а этим товаром в Лодзи не интересуются, — насмешливо ответил тот.

— Здорово Лодзь затрещала.

— Скоро настанет теплая пора.

— Да-да, будет работа пожарникам.

— Подогреют, и весна скорей придет.

— Неплохо бы, уголь такой дорогой.

— Вы-то посмеиваетесь, вам эта забава ничего не стоит.

— Да так уже бывало, не раз бывало. Половина сломает шею, а другая половина наживется.

— Кто в лучшем положении?

— Бухольц, Кесслер, Мюллер.

— Этим-то все нипочем, кто им может повредить!

— А ну их всех к чертям! Мне-то какая печаль или опять же какая прибыль от того, богаче они станут или беднее.

Отовсюду слышались подобные замечания, вопросы, насмешки, высказывались различные догадки, многие лица повеселели: радовало разорение других.

— Мейер, похоже, на целых сто тысяч погорел?

— Это ему пойдет на пользу, избавится от живота, продаст лошадей, будет ходить пешком и быстро похудеет — не придется в Мариенбад ездить.

— Теперь будут дешево продаваться фамильные брильянты.

— Волькмана это может добить, он и так уже еле тянет.

— Теперь, Роберт, ты можешь просить руки его дочери, за дверь тебя уже не выставят.

— Пусть еще подождет.

Такие разговоры шли в партере, в толпе.

Короли сидели спокойно.

Шая не сводил глаз с певицы и, когда она кончила, первый начал хлопать, потом стал шептаться с Ружей и, поглаживая бороду, глазами указывать на Кнолля — тот, облокотившись на барьер ложи, кивнул Боровецкому.

В антракте Кароль появился у него.

— Вы слышали? — спросил Кнолль.

— Да, слышал. — Боровецкий принялся перечислять фирмы.

— Ерунда.

— Ерунда? Два миллиона рублей придется только на Лодзь.

— Мы теряем не много, только что тут был Бауэр и сказал, что всего каких-нибудь тысяч десять с чем-то.

— В театре идет слух, что полмиллиона.

— Это Шая распускает такие слухи, потому что он столько теряет. Глупый еврей.

— Во всяком случае, Лодзь это хорошо чувствует, фирмы будут лопаться, как мыльные пузыри.

— Да пусть все они лопнут, нам-то что за беда? — холодно сказал Кнолль, рассматривая свои холеные руки и машинально любуясь игрой брильянтов в перстне на левой руке. — Я с вами говорю не как со служащим нашим, но как с другом, — продолжал он. — Что вы слышали? Кому пророчат гибель из-за этого краха?

— Наверняка почти никого не называют.

— Ну, это не важно, и так ясно, что прогорят многие, а сколько — увидим завтра. Веселое будет воскресенье!

— Такое несчастье!

— Для нашей фирмы отнюдь нет. Сами посудите. Кто горит? Хлопок. Кто останется? Мы, Шая и еще несколько фирм. Половина этих жалких мелочных еврейских конкурентов погорела или погорит завтра, они сами друг друга изничтожат. На какое-то время нам будет просторней. Станем выпускать несколько новых сортов, которые они делали, а значит, настолько же увеличим сбыт. Но это мелочь. Они ломают себе шею, пусть ломают; прогорают — пусть прогорают; мошенничают — пусть мошенничают; мы-то устоим. А в общем, это еще пустяки, есть дела куда важней, скоро увидите: половина ткацких фабрик остановится. И притом очень скоро.