Владислав Реймонт - Земля обетованная

Огонь пел торжествующий гимн победы, размахивал в ночи красными полотнищами, как одержимый, катался по крышам, ревел, свистел, гудел, окровавленными клыками вгрызался в стены, корежил станки, плавил железо, жег, крушил, попирал развалины.

Под утро, когда пошел снег, огонь исчерпал свою силу; почернелые остовы зданий без крыш, без внутренних перекрытий, с остатками обгорелых стен и пустыми глазницами окон были похожи на огромные квадратные ящики с дырками, из которых валил дым, а на дне их извивались языки пламени и, как полипы, высасывали последние жизненные соки из того, что совсем недавно было фабрикой, а теперь являло собой груду развалин.

Было серое, хмурое утро, падал густой снег, когда к фабрике подъехал на извозчике Боровецкий.

Стремительно вбежав во двор, он остановился среди руин, дымящихся головней, которые заливали водой, обвел глазами стены, похожие на искромсанные обгорелые лохмотья, разбросанные тут и там кучи тлеющих углей. Долго и спокойно созерцал он пепелище, ставшее кладбищем его трудов и надежд.

При этом он не испытал ни отчаяния, ни нервного потрясения, напротив, терзавшие его в пути волнение и тревога улеглись, когда действительность предстала перед ним в яви. Только лицо у него посуровело, стал холодным взгляд, и всем существом овладели злоба, ненависть и неукротимое упорство.

Когда к нему подошел Мориц с группой людей, он спокойно с ними поздоровался и равнодушно выслушал подробный рассказ о пожаре.

И, ни о чем не расспрашивая, направился в контору, которая уцелела вместе с полупустыми товарными складами, — с этих приземистых одноэтажных строений сорвало только крыши.

В конторе стонал Яскульский: он получил ожоги, и теперь его перевязывал Высоцкий.

Боровецкий через выбитое окно посмотрел на дымящиеся развалины и глухим, но твердым голосом сказал Морицу:

— Ну что ж, начнем сначала!

— Да, конечно! Ты не представляешь себе, что я пережил! Я совершенно разбит и боюсь разболеться… Какое несчастье! Какое несчастье!.. Я был как раз в городе и при виде промчавшихся пожарных подумал: «Ну и пусть себе едут, а опоздают, тоже не беда!» Вдруг кто-то рядом сказал: «Боровецкий горит!..» Приезжаю, а прядильня уже полыхает! Ты не представляешь, что я пережил! — жалобно причитал он, изображая отчаяние и безутешное горе, и при этом исподтишка наблюдал за Боровецким.

Кароль терпеливо слушал его сбивчивый рассказ, наконец ему это надоело, и он шепнул на ухо Морицу:

— Перестань врать! Это твоих рук дело!

— Что ты мелешь? С ума сошел? — вскричал Мориц, отшатываясь от него. — Ты…

— Знаю, что говорю! — оборвал его Боровецкий и обернулся к Матеушу.

А тот, черный от копоти, плача целовал ему руки и что-то бессвязно бормотал.

Из его слов Кароль только понял, что кто-то умер.

— Говори по-человечески, кто умер? — нетерпеливо вскричал он.

— Старый барин! Прибегаем, а он мертвый лежит, а рядом барышня — на полу!

— Не ври, дурак, не то трахну дверью по башке! — подскакивая к слуге, заорал Кароль.

— Пан Адам скончался от разрыва сердца, вызванного внезапным испугом. Я был там… Ступайте скорей домой, панна Анка чуть жива! — сказал Высоцкий.

Боровецкого, который был привязан к отцу, известие это ошеломило, и он, словно не веря доктору, опрометью кинулся к дому.

В дверях он столкнулся с Анкой, — ее переносили на руках к Травинским.

— Кароль! Кароль! — схватив его руку, прошептала она, и из глаз хлынули слезы и заструились по осунувшемуся лицу.

— Успокойся! Не плачь!.. Я отстрою фабрику… Все будет хорошо…

— Отец… Отец… — Рыдания мешали ей говорить.

— Я зайду к вам после обеда, — торопливо сказал он, и по его знаку рабочие подняли ее и понесли.

При упоминании об отце сердце сжалось от боли, и Кароль поспешил в комнату, где лежал покойник. Долго смотрел он на всегда доброе, благообразное лицо отца, до такой степени искаженное предсмертным криком и какой-то неведомой мукой, что он вздрогнул.

В его жизни не было горше минут, чем те, которые он провел у тела отца.

Он сидел, задумавшись, и пред его мысленным взором проходила прожитая жизнь; он исповедовался себе, заглядывая в сокровенные тайники души. Это принесло успокоение, но печаль, овладевшая им, отныне никогда больше не покидала его.

Он прилег и спал очень долго, а когда проснулся, почувствовал прилив сил и решимость сразиться с судьбой. Однако с первых же шагов натолкнулся на препятствие.

Пришел Мориц и, заверив его в дружеских чувствах, сказал, что изымает свой вклад и капитал и уже заявил об этом в страховое общество.

— Ловко ты все подстроил, ничего не скажешь! Но неужели ты думаешь: тебе удастся погубить меня?

— Ты расстроен и не отдаешь себе отчета в своих словах, не понимаешь, как оскорбительны для меня твои подозрения. Я забираю деньги, чтобы пустить их в оборот. Ты прекрасно обойдешься и без меня, а мне надо устраивать свою жизнь, к тому же тесть предлагает вступить с ним в дело, для чего срочно нужен наличный капитал.

И он стал посвящать Кароля в свои планы и объяснять, почему не может оставаться его компаньоном, а кончил тем, что полез обниматься.

— Кароль, не смотри на меня так. Я люблю тебя, как брата, и у меня прямо сердце разрывается, как подумаю о твоих убытках. Мне так жалко тебя, так хочется помочь, что я готов, хотя мне это ни к чему, откупить у тебя участок и то, что уцелело от фабрики. Ты ведь знаешь меня: ради друга я ничего не пожалею. Заплачу наличными, причем сейчас же, и дам взаймы, по крайней мере, у тебя будут средства для начала.

Его предложение возмутило Кароля, и, распахнув дверь, он сказал:

— Вот мой ответ! А делами я занимаюсь в конторе…

— Что, что?!.. И это за мою доброту, за хорошее отношение!

— Вон, не то велю выставить тебя! — в бешенстве закричал Кароль и позвонил Матеушу.

Мориц ушел, а он углубился в расчеты.

А когда покончил с ними, побледнел и вконец расстроился, так как страховка покрывала только крупные долги, а, кроме них, имелось еще много мелких, и выплата их могла поглотить стоимость участка, и тогда он остался бы буквально без гроша.

Опять идти в кабалу, снова быть винтиком в гигантской машине, долгие годы мучиться от сознания своего бессилия, предаваться бесплодным мечтам о свободе, снова цепью скует его чужая воля, снова из ямы взирать через решетку на тех, кто возводит фабрики, чьими усилиями движется вперед жизнь, кто ворочает миллионами и живет, руководясь лишь своими желаниями и прихотями.

— Нет, нет… — прошептал он сквозь стиснутые зубы, — такой ненависти и презрения преисполнили его видения прошлого.

Он сыт по горло той жизнью, и, что бы ни случилось, возврата к ней нет.

«Как вырваться из этой западни?» — ломал он голову, не допуская даже мысли, чтобы покориться судьбе.