Владислав Реймонт - Земля обетованная

— Чего бы ты, красавица, хотела? Ну, скажи, малютка! — шептал Леон Кон, стараясь поцеловать вырывавшуюся из его рук кельнершу.

— Оставьте меня в покое, пустите меня! — И она энергично дернулась прочь.

— Чего ты, малютка, возмущаешься? Я плачу, это я имею право возмущаться, я — Кон, Леон Кон!

— Какое мне дело, кто вы, пустите меня! — громче закричала она.

— Да иди ты к черту, дуреха! — презрительно бросил Леон вслед кельнерше и принялся застегивать жилет и сюртук.

— Мориц, хватит тебе пить, пошли домой, есть важное дело, — нетерпеливо убеждал Кароль, меж тем как захмелевший Мориц, спрятав лицо в ладони, на все его речи отвечал одно:

— Я Мориц Вельт, Пиотрковская, семьдесят пять, первый этаж. Пошел к черту!

— А к вам, пан Кон, у меня небольшое дельце, — сказал Кароль.

— Сколько вам надо? — Леон, причмокнув, щелкнул пальцами и достал бумажник.

— А вы догадливы, — усмехнулся Боровецкий.

— Я — Леон Кон! Сколько?

— Завтра пан Мориц скажет, я только хотел проверить. Благодарю.

— Вся моя касса, весь мой кредит к вашим услугам.

— Премного благодарен. Срок не более трех месяцев.

— Кто говорит о сроках? Между друзьями о таких пустяках и речи не должно быть!

— Принеси мне содовой, — буркнул Мориц.

Когда Кароль принес, Мориц стал пить прямо из сифона.

— Слушай, Шубе, — беседовали за спиной у Кароля, — сколько тебе стоит твоя Юзя?

— О, товар дорогой, если ты хочешь купить сейчас.

— Нет, я подожду до аукциона, я подожду. Но все равно скажи, потому как в Лодзи говорят, что ты тратишь на нее тысячу рублей в месяц.

— Может, тысячу, а может, пять, не знаю.

— Разве ты не платишь?

— Плачу, еще как плачу — да все векселями. За квартиру вексель, за мебель вексель, за портниху вексель, все векселями. Откуда же мне знать, сколько стоит все вместе, я это узнаю тогда, когда обанкрочусь и выясню, сколько процентов они согласятся взять. А пока ничего не знаю.

— Ну, это гениально!

— Слышишь, пан Кон, о чем толкуют там, позади нас?

— Слышу, слышу. Подлость наипервейшая, но умно, очень даже умно!

— Ты хочешь, чтобы я поехал домой? — спросил Мориц.

— И немедленно, дело очень важное.

— Для нас?

— Да, для нас, исключительно важное, поверь.

— Ну, если так, я уже почти трезв. Идем.

Кароль взял под руку Морица, который, пошатываясь, с трудом удерживал равновесие, и оба вышли, а вслед за ними вырвался из раскрытых дверей гул кричащих и поющих голосов и, прокатившись по тихому, темному двору, рассеялся в пространстве и во мраке.

Небо над Лодзью уже светлело — все более четко проступали на нем черные трубы, блестели крыши в бледных лучах нежного жемчужно-розоватого света, мягко озарявших землю.

Мороз подсушил грязь, лужи подернулись ледком, иней покрыл водосточные желоба и густо побелил деревья.

День обещал быть погожим.

Мориц полной грудью вдыхал холодный, бодрящий воздух и понемногу приходил в себя.

— Знаешь, я не припомню, чтобы когда-нибудь так напивался. Не могу себе простить, в голове шумит, как в самоваре.

— Я тебе сделаю чай с лимоном, протрезвишься. У меня для тебя такой сюрприз, что от радости захочешь напиться опять.

— Интересно, что же это такое?

Когда вошли в дом, Кароль не стал будить Матеуша, который спал у печи, положив голову на пол; он сам палил воду в самовар и зажег под ним газ.

Мориц усердно протрезвлялся — облил голову холодной водой, умылся, выпил несколько стаканов чаю и наконец почувствовал себя лучше.

— Ну, я готов слушать. Ух, черт, ужасно холодно.

— Эй, Макс! — кричал Кароль, что есть мочи тряся Баума, но Макс не отзывался, только плотнее укрывал сюртуком голову. — Ничего нельзя поделать, спит как убитый. А мне ждать некогда. Прочти, Мориц, телеграмму внимательно, только на адрес не смотри, — предупредил Кароль, подавая телеграмму.

— Так я ж ничего не пойму — она шифрованная!

— Да, верно. Сейчас я тебе прочитаю.

И Кароль стал читать очень медленно и внятно, выделяя цифры и даты.

Теперь Мориц окончательно протрезвел — после первых же слов он вскочил со стула и весь обратился в слух, жадно впитывая смысл телеграммы. Когда Кароль кончил и поднял на него ликующие глаза, то увидел, что Мориц, стоя неподвижно, погруженный в мысли об этом деле, тщетно старается вздеть пенсне и, нежно улыбаясь, как любимой женщине, поглаживает свою красивую бороду.

— Знаешь, Кароль, — торжественно сказал он, — мы имеем солидный куш. Эта телеграмма стоит сто тысяч рублей, ну, самое малое, пятьдесят. Давай, друг, поцелуемся! Какое дело, какое дело! — И в радостном возбуждении он двинулся к Боровецкому, действительно собираясь его поцеловать.

— Оставь, Мориц. Нам теперь нужны не поцелуи, а наличные.

— Да, ты прав, теперь нужны деньги и еще раз деньги.

— Чем больше купим, тем больше заработаем.

— Что будет твориться в Лодзи! Ай, ай, ай! Если об этом знают Шая или Бухольц, если они успеют закупить, все останутся на бобах. Где ты это раздобыл?

— Это моя тайна, Мориц, моя награда. — И Кароль усмехнулся про себя, вспомнив Люцию.

— Твоя тайна — твой капитал. Меня, однако, удивляет одно.

— Что именно?

— Я от тебя, Кароль, этого не ожидал. Говорю со всей откровенностью. Не ожидал, чтобы ты, имея в руках такое дело, захотел поделиться с нами.

— Значит, ты меня не знал.

— А после этого знаю тебя еще меньше. — И Мориц посмотрел на Кароля так, будто подозревал какую-то ловушку; он не мог понять, как это можно хотеть поделиться прибылью.

— Я ариец, а ты семит, вот в чем разгадка.

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

— Только то, что я хочу заработать деньги, но для меня на миллионах свет не кончается, а для тебя цель жизни только в деньгах. Ты любишь деньги ради денег и добываешь их любым путем, не стесняясь в средствах.

— Все средства хороши, если они помогают.

— Вот это и есть семитская философия.

— А почему я должен в чем-то стеснять себя? Но это философия не арийская и не семитская, это философия купеческая.

— Ну ладно. Когда-нибудь поговорим об этом поподробней. Я делюсь с вами, потому что вы мои компаньоны и старые друзья. Да и честь мне велит делать друзьям добро.

— Дорогая честь.

— Ты все считаешь?

— Потому что все можно сосчитать.

— И во сколько же ты ценишь нашу давнюю дружбу?

— Ты, Кароль, не смейся, но я тебе скажу, что мог бы и твою дружбу пересчитать на рубли, — ведь благодаря тому, что мы вместе живем, у меня кредита больше тысяч на двадцать. Искренне тебе говорю.

Боровецкий от души рассмеялся, слова Морица ему были очень приятны.

— То, что я делаю, сделал бы и ты, сделал бы и Баум.

— Боюсь, Кароль, очень боюсь, что ты ошибаешься. Макс ведь человек разумный, он купец… Но что до меня, я бы так поступил с большим удовольствием.