Владислав Реймонт - Земля обетованная

Кароль вскрыл первый попавшийся конверт из плотной бумаги, украшенный монограммой, и вынул пахнущий фиалками листок, исписанный изящным женским почерком.

— Читайте, читайте, — повторил Бухольц, видя, что Боровецкий из скромности колеблется.

— «Ясновельможный пан президент! — начал Кароль. — Ободренная Вашей репутацией и почтением, с которым все страждущие произносят Ваше имя, я обращаюсь к Вам с нижайшей просьбой о помощи, обращаюсь без страха, ибо знаю, что Вы, благодетель, никогда не оставите мою просьбу без ответа, как никогда не оставляли без своей поддержки и опеки горе людское, сиротские слезы, страданья и беды. О Вашем добром сердце знают во всей стране, да, знают!

Бог ведает, кому давать миллионы!»

— Ха, ха, ха! — рассмеялся Бухольц тихо, но так искренне, что слезы на глазах показались.

— «Несчастья преследовали нас — град, мор, засуха, огонь довели до окончательного разорения, и теперь мой муж, от всего этого разбитый параличом, угасает».

— Пускай сдохнет! — жестко бросил Бухольц.

— «А я и четверо детей умираем с голоду. Вы поймете весь ужас моего положения, ужас того, что я решилась на такой шаг, я, воспитанная в другом кругу, женщина из хорошего общества, вынуждена унижаться, и не ради себя — я-то скорее умерла бы с голоду, — но ради четверых невинных деток!»

— Довольно, это скучно. Чего ж она хочет, наконец?

— Занять денег, чтобы открыть лавку, тысячу рублей, — сказал Кароль, торопливо пробежав конец письма, написанный все в том же фальшиво-жалобном стиле.

— В огонь! — коротко скомандовал Бухольц. — Читайте другое.

Следующим было написанное старательным каллиграфическим почерком письмо вдовы чиновника, имевшей шестерых детей и сто пятьдесят рублей пенсии; она просила отдавать ей на комиссию фабричные отходы, дабы она могла растить своих детей добрыми гражданами.

— В огонь! Великая для меня потеря, если они вырастут ворами.

Затем было не слишком грамотное письмо шляхтича на бумаге, пахнувшей селедкой и пивом, — видно, сочиненное в каком-нибудь захолустном трактире; шляхтич этот напоминал, что некогда имел удовольствие познакомиться с Бухольцем, продавая ему пару лошадей.

— Слепых!.. Знаю его, каждый год пишет, когда приближается апрельская выплата, не читайте дальше, я и так знаю, что там, — просьба о деньгах и напоминание, что шляхтич шляхтича должен выручать! Дурак! В огонь!

Остальные письма были подобного содержания: от вдов с детьми и без детей, от женщин с больными мужьями или матерями, от сирот, от покалечившихся на фабрике, от ищущих работу, от техников, инженеров, различных изобретателей, обещавших совершить переворот в хлопчатобумажной промышленности, а покамест просивших займа для окончания учебы и своей модели; было даже любовное письмо, излияния некой старой знакомой, которая и в нынешних бедствиях не могла забыть минувшего счастья.

— В огонь! В огонь! — восклицал Бухольц, трясясь от смеха и не желая слушать эти напыщенные, патетические тирады, заклинания, мольбы, завершавшиеся просьбами о деньгах.

— Вот видите, пан Боровецкий, как люди меня почитают, как любят мои рубли!

Были также письма с самой гнусной бранью.

Кароль остановился, не зная, читать ли их.

— Читайте, пусть ругают, мне это нравится, по крайней мере написано искренне и часто куда забавней, чем прочие.

Кароль взял письмо, начинавшееся словами: «Главарь лодзинских грабителей», — далее шел богатый набор проклятий и ругательств, самые мягкие из коих звучали так: «Немецкая свинья, подлец, преступник, пиявка, подлый пес, картофельная душа». И заканчивалось оно такой фразой: «Если Божья месть тебя минует, то не минует кара людская, ты, подлый пес и угнетатель». Подписи не было.

— А он не лишен юмора. Ха, ха, ха, веселая скотина!

— Знаете, пан президент, я уже сыт по горло, надоело.

— Нет, читайте, пейте ведрами злобу людскую, это хорошо отрезвляет. Это неотъемлемая черта психологии Лодзи и вашего разгильдяйства.

— Но ведь не все такие письма — от поляков, есть и по-немецки написанные, даже большинство немецких.

— Это и доказывает, что все они от поляков. У вас хорошие способности к языкам и к попрошайничеству, это вы делаете хорошо, — многозначительно произнес Бухольц.

Кароль поднял на него глаза, метавшие зеленые искры гнева и ненависти, но продолжал читать; теперь это был донос на главного кладовщика, что он крадет товар.

— Дайте сюда, надо это проверить.

И Бухольц сунул письмо в карман.

Были еще жалобы на мастеров, были угрозы уволенных с работы, были и доносы, вроде того, что кто-то сказал про Бухольца «Свинья с заплывшими газами» или «Старый вор»; это было написано карандашом на клочке оберточной бумаги.

— Дайте-ка сюда, это важный, очень ценный документ, надо знать, что обо мне говорят мои люди, — презрительно усмехнулся старик. Вы, может, думаете, что я каждый день читаю такие письма? Ха, ха, ха. Аугуст ими разжигает дрова в печке, хоть такая польза от этой белиберды.

— И в то же время вы ежегодно даете несколько тысяч рублей на общественные нужды.

— Даю, даю, у меня же их из горла выдирают, надо кинуть кость этим нищим, надо, чтоб оставили в покое.

— Прежний принцип «дворянство обязывает» изменился теперь миллионы обязывают.

— Глупый принцип, нигилистический. Какое мне дело, что они подыхают с голоду? Пускай подыхают. Так уж устроено, что некая часть человечества должна жить в бедности. Мне-то никто не дал ни гроша, самому надо было все добывать, зарабатывать, так почему же я обязан давать другим? За что? Пусть кто-нибудь докажет мне, что я должен это делать. И кому давать? Господам, которые растранжирили свое состояние, чтоб их черти побрали. Тут у вас все хотят брать, а работать никто не хочет. Мог ведь кто-нибудь из ваших вот так, как я, приехать в Лодзь да взяться за работу, глядишь, и составил бы себе, как я, состояние. А почему этого не случилось? Да потому, что вы все в то время делали у нас революцию… Хо, хо! Донкихоты! — презрительно плюнул он, причем плевок попал на его ноги, и еще долго смеялся, чрезвычайно довольный своим рассуждением.

Кароль ходил по кабинету, ему не хотелось говорить, в душе закипал гнев, однако он молчал, стараясь не подавать виду, ибо знал, что Бухольца не переубедит, и не желал его рассердить.

Бухольц заметил, что Боровецкого от его речей коробит, и именно поэтому говорил все более неприятные вещи, нарочно подвергая его этой пытке, — старик получал истинное удовольствие, если мог кого-то помучить, наплевать в душу.

Он почти лежал в кресле, причем ноги его чуть ли не жарились в печке, куда непрестанно подбрасывали дрова, а сам он все ворошил жар своей палкой; изжелта-серое его лицо вызывало в уме образ разлагающегося трупа, но кроваво-красные глаза горели злобой и издевкой. Круглый лысый череп с остатками седых волос выделялся на темном фоне кресла.