Владислав Реймонт - Земля обетованная

— Смотрите, смотрите, какие ножки! — покрикивал он, громко чмокая.

— А вон у той просто две палки в чулках!

— Ай, ай, ай, как наша Сальця нынче расфуфырилась!

— Внимание, едет Шая! — вскричал Леон Кон, униженно кланяясь Шае, который проезжал мимо, небрежно развалясь в коляске.

Шая ему кивнул.

— Ну и вид у него, настоящее ископаемое!

— Барышня, платьице-то подберите! — кричал вслед какой-то девушке Бум-Бум.

— Эй, красавица, показала бы, чем тебя Бог наградил! — подзадоривал Леон. — И всего-то самую чуточку…

— Мориц, иди к нам! — позвал он приближавшегося к ним Морица.

— Не приставай, не люблю уличных шутов! — проворчал тот, прошел мимо и исчез в толпе, направлявшейся к Новому Рынку.

Из-за лесов вокруг строящихся или надстраивавшихся домов прохожие нередко были вынуждены идти по грязной части улицы.

Дальше, за Новым Рынком, в поток гуляющих вливалось много евреев и рабочих, которые шли в Старое Място. На этом отрезке Пиотрковская улица в третий раз меняла свой вид и характер — от Гайерова рынка и до Наврот это фабричная улица; от Наврот до Нового Рынка — торговая, а от Нового Рынка до Старого Мяста — с лавками евреев-старьевщиков.

Грязь становилась чернее и жиже, тротуар почти перед каждым домом был другой — то широкий, каменный, то узкая затоптанная полоска бетона, то приходилось идти прямо по проезжей части, мощенной мелким щебнем, который впивался в подошвы сквозь слой грязи.

По канавам грязно-желтыми, красными и голубыми ручьями текли фабричные помои; потоки, вытекавшие из некоторых домов и стоявших позади них фабрик, были столь обильными, что, не умещаясь в неглубоких канавах, выходили из берегов, заливали тротуары разноцветными волнами, омывая обитые пороги бесчисленных лавчонок, которые зияли темными отверстиями входов и обдавали прохожих тошнотворными запахами селедок, гниющих овощей и алкоголя.

Старые, обшарпанные дома с осыпавшейся штукатуркой, из-под нее, будто раны, торчали красные пятна голого кирпича, а кое-где доски или обычная глина, которая трескалась и крошилась вокруг перекошенных дверных и оконных рам; накренившиеся, ветхие, замызганные, стояли рядами эти дома-трупы, а между ними высились новые четырехэтажные громадины со множеством окон, еще не оштукатуренные, без балконов, но уже кишащие людьми и гудящие от стука ткацких станков, которые несмотря на воскресный день непрерывно работали, от громкого стрекота швейных машин, изготавливающих всякую галантерею на вывоз, и от пронзительного скрежета барабанов, с которых мотали на шпульки пряжу для ручных ткацких станков.

Перед этим множеством зданий с мрачными кирпичными стенами, в этом море вымирающих трущоб и мелких лавчонок, высились кучи кирпича и досок, они загромождали и без того узкую улицу, забитую подводами, лошадьми, повозками с товаром, оглашаемую стуком, завываниями торговцев, шумом тысячных толп рабочих, устремляющихся в Старое Място; людям приходилось идти либо по середине мостовой, либо вдоль тротуаров, разноцветные кашне на шеях у мужчин немного оживляли монотонный грязно-серый колорит улицы.

Старое Място и все прилегающие к нему улицы полнились обычной воскресной сутолокой.

На четырехугольной площади, окаймленной старыми двухэтажными домами, никогда не обновляемыми, стояло множество лавок, кабачков и так называемый «Бир-Халле» [17] Пивной бар (нем.). , сотни убогих палаток и рундуков, теснились десятки тысяч людей, подводы, лошади, не смолкали говор, крики, брань, случались и драки.

Хаотическое море звуков перекатывалось волнами то на одну сторону Рынка, то на другую. Шум его разносился над этой пестрой круговертью — рой голов с растрепанными волосами, поднятые руки, конские гривы, мясницкие топоры, вдруг сверкнувшие в лучах солнца над мясной тушей, огромные караваи, которые из-за тесноты несли над головой, желтые, зеленые, красные, фиолетовые платки, реющие, как знамена, над рундуками с одеждой, картузы и шляпы, висящие на тычках, сапоги, хлопчатобумажные шали, которые, будто пестрые змеи, трепыхались на ветру и задевали лица прохожих; блестящая жестяная утварь; груды сала, апельсинов, пирамидами уложенных на прилавках, этих ярких шаров на темном фоне людской толпы и уличной грязи, которую топтали, толкли, перемешивали, разбрызгивали тысячи ног, обдавая черными плевками прилавки и лица; потом эта грязь текла по канавам с Рынка на улицы, окаймлявшие с четырех сторон площадь оптовой ярмарки, где медленно двигались возы пивоваров, нагруженные бочками. Подводы с мясом, накрытым грязными тряпками или откровенно выставляющие напоказ красно-желтые ребра говяжьих туш с ободранной шкурой, возы с мешками муки, с верещавшей на все лады домашней птицей — крякали утки, гоготали гуси, просовывая в отверстия решетчатых грядок белые свои головы и шипя на прохожих.

Порой мимо плотной вереницы едущих одна за другой подвод проносился изящный экипаж, брызгая грязью на людей, на подводы, на тротуары, на которых сидели изможденные старухи-еврейки с корзинами вареного гороха, карамелек, мороженых яблок, детских игрушек.

Перед открытыми настежь дверями лавок, где внутри толпились покупатели, были выставлены столы, стулья, скамьи, и на них лежали груды всякой галантереи чулки, носки, искусственные цветы, твердый, как жесть, накрахмаленный перкаль, одеяла с ярким рисунком, кружева. В одном углу Рынка были выставлены желтые крашеные кровати, не закрывающиеся комоды, затемненные морилкой под красное дерево, сверкали на солнце зеркала, в которых с трудом можно было узреть свое отражение, стояли детские кроватки, высились горы кухонной утвари, рядом с которыми сидели прямо на земле, на охапках соломы, деревенские бабы с маслом и молоком, в красных шерстяных безрукавках и домотканых юбках. А меж подводами и прилавками пробивались сквозь толпу женщины с кипами белых накрахмаленных чепчиков, покупательницы примеряли их тут же на улице.

На Попшечной улице, сразу за Рынком, стояли столы с шляпами — жалкие искусственные цветы, длинные булавки, ярко окрашенные перья уныло покачивались на фоне серых стен.

Предметы мужского гардероба продавались, покупались и примерялись тоже прямо на улице, в сенях домов или просто у стены, за занавеской, которая обычно ничего не прикрывает.

Таким же образом женщины-работницы примеряли кофты, фартуки и юбки. Шум непрерывно нарастал — все новые волны покупателей приливали из центральной части города, раскатисто звучали громкие, хриплые голоса, пищали со всех сторон детские дудочки, кричали гуси — оглушительная какофония огромного скопления людей гремела и возносилась к чистому, осиянному солнцем небу, бледно-лазоревым пологом раскинувшемуся над городом.