Владислав Реймонт - Земля обетованная

В неустанном ритме труда шла жизнь на фабрике.

Наконец Бухольц встал и направился домой — однако он чувствовал во всем теле невероятное бессилие рядом с этими гигантскими зданиями, могучими машинами, с этой сверхнапряженной жизнью фабрики; он-то еле передвигал ноги и, уже очутившись в своем парке, с безотчетной завистью посмотрел на огромные красные корпуса с поблескивающими окнами.

Несмотря на чудодейственные лекарства Хамерштейна он с каждым днем чувствовал себя все хуже: почти не спал и часто проводил ночи в кресле, боясь ложиться, — ему казалось, что если он ляжет, то умрет; страх смерти сжимал сердце спазматической тупой болью, Бухольц все больше страшился ночи и одиночества, но еще не хотел в этом признаться даже самому себе и всей своей могучей волей сопротивлялся недугу.

Однако им постепенно овладевала глубокая, неодолимая апатия. Ничем не хотелось заниматься, все опостылело, перестало интересовать. Он часто сидел неподвижно у себя в конторе, пока Боровецкий вершил все дела, и, уставясь бессмысленным взором на клонящиеся деревья за окном, забывал, где он, на что смотрит; потом вдруг пробуждался, сознание возвращалось, тогда он брел на фабрику, поближе к людям, ему хотелось видеть вокруг себя движение, чувствовать жизнь, за которую он инстинктивно цеплялся с отчаянием утопающего, что хватается за скользкий крутой берег.

В субботу, когда должен был вернуться Кнолль, старик почувствовал себя еще хуже, однако после полудня все же пошел на фабрику.

Его как-то странно лихорадило, он не мог усидеть на одном месте, все ходил из одного корпуса в другой, из цеха в цех, с этажа на этаж, ему хотелось идти вперед и вперед, все видеть и одновременно от всего бежать — его раздражали и машины, и бесконечные линии трансмиссий и приводных ремней, от их пронзительного свиста болели уши.

Он пошел в ткацкий цех, походил между станками, судорожно вздрагивавшими, будто звери, силящиеся сорваться с цепи. Станки стучали, лязгали, урчали, гудели — Бухольц торопливо семенил, его полуприкрытые покрасневшие глаза скользили по сгорбленным, прикованным к станкам фигурам рабочих, глухих и слепых ко всему, что творилось вокруг.

Хлопковая пыль обволакивала дрожащим серым маревом черные, неустанно движущиеся машины и почти неподвижные силуэты людей; в полосах солнечного света, проникавшего из длинного ряда окон, искрились пляшущие пылинки.

Нет, Бухольцу тут было нехорошо — монотонный лязг железа, трудившегося по воле человека, колоссальная энергия, которая приводила в движение станки, сотрясала стены, исторгала из металла стоны, как бы в мучительной борьбе, раздражали Бухольца.

Он проходил по аппретурным цехам с низкими потолками, но там испарения соды, крахмала, поташа, серого мыла разъедали глаза, а похожие на крокодилов машины, изрыгавшие бесконечные полосы разноцветных тканей, — вызывали отвращение.

Бухольц шел все дальше и в каком-то коридоре выглянул из окна во двор — вагоны с тюками хлопка подъезжали к складам, в другие вагоны загружали готовый товар, а прямо напротив окна пыхтел паровоз, тянувший порожние платформы из-под угля. Он следил взглядом за паровозом, пока тот не исчез где-то за фабрикой, возле леса, а потом долго вглядывался в облако черной пыли, в котором мелькали силуэты рабочих, выгружавших из вагонов уголь.

«Что мне до всего этого!» — подумал Бухольц с досадой и, ощущая тяжесть во всем теле, оперся о подоконник, чтобы немного отдохнуть, — было трудно двигаться, все чаще перехватывало дыхание, а порой все вокруг начинало покачиваться и как-то странно гудеть; наконец, собравшись с силами, Бухольц оторвался от подоконника и, подгоняемый внутренней тревогой, пошел дальше.

Вид работниц, занятых упаковкой товара, немного его успокоил. В этом большом цехе работало много женщин — в центре его высилась до самого потолка груда рулонов, похожих на разноцветные жестяные свитки. Разговоры, смех, шутки разносились по цеху, но, стоило Бухольцу появиться, все онемело. Голоса умолкли, улыбки застыли на устах, взгляды помрачнели, на всех лицах появилось выражение заботы и тревоги. Слышался только однообразный стук машин, отмерявших ткани и накручивавших их на деревянные планки, глухие удары рулонов, бросаемых на тележки, которые, грохоча, везли их на соседний склад, да резкий треск разрываемой оберточной бумаги.

Бухольц медленно проходил мимо столов, приглядываясь к некрасивым, бледным, анемичным лицам женщин, измученных тяжелым ежедневным трудом, однако ни одна из работниц не приподняла головы, лишь случайно он ловил взгляды исподлобья, взгляды враждебные или испуганные.

«Почему они меня боятся?» — подумал он, выйдя из упаковочного цеха и услышав, что позади снова раздался шум голосов.

Он шел все медленнее и с таким огромным трудом, что решил уже возвратиться домой, в свой дворец, — если пройти мимо белилен и через склады готового товара, это сократит дорогу.

Склады находились в особом двухэтажном здании с каменными стенами и железной крышей, окна там были маленькие и с частыми решетками, так что в огромном зале, занимавшем целый этаж, было темновато, до потолка его загромождали штабеля упакованных рулонов, между которыми пролегали как бы улочки или каналы, прорезая всю эту массу товара.

Царившие на складе полумрак и глубокая тишина навевали настроение торжественное, серьезное, лишь временами по главной улочке тарахтела тележка, подвозившая новую партию и сразу исчезавшая, бесследно и беззвучно, в боковых проходах, или же в затянутые паутиной и слоем хлопковой пыли оконные стекла ударял особенно мощный взрыв фабричного шума, но и он быстро угасал в глубоких, темных улочках.

Силы Бухольца иссякли, он присел у окна на разбросанные по полу рулоны ситца, надеясь, что немного отдохнет и пойдет дальше, но, когда стал подниматься, ноги у него подкосились, и он тяжело упал. Чувствуя сильную дурноту, он хотел крикнуть, позвать на помощь, но закричать не было сил, он лишь с трудом поднимал веки, и его красные, полные ужаса глаза блуждали по безмолвным огромным штабелям, обступившим его с грозным каменным спокойствием.

И тут горло ему сжал безумный, отчаянный страх — не помня себя, Бухольц потянулся к ближайшему окошку, ухватился за решетку, хотел позвать на помощь, но только судорожно дергался и мычал, уставясь умоляющим, отчаянным взглядом на рабочих, грузивших во дворе вагоны.

Никто не шел на помощь, фабрика глухо шумела, как вечно бурлящее море, а тем временем силы покидали Бухольца, руки его соскользнули с решетки, он упал на рулоны, потом еще раз вскинулся со страшным напряжением и, наткнувшись на штабеля товара, которые, казалось, со всех сторон преграждали ему дорогу, опять рухнул и уже не сумел подняться — он только пополз, хватая ртом воздух, цепляясь коченеющими пальцами за штабеля, скребя ногами железный пол; но вот, словно настигнутый ударом ножа в сердце, он рванулся, встал на ноги, глотнул воздуха и, издав короткий, леденящий душу вопль, беспомощно повалился на пол.