Владислав Реймонт - Земля обетованная

— … в Серадзском повете у Мигурских. Это мы уже сто раз слышали, сударь любезный.

Зайончковский бросил грозный взгляд на улыбающегося ксендза, но ничего не сказал и, повернувшись к нему боком, продолжал играть.

Макс опять сдал карты и после торга пошел к Каролю.

— Ясек, отвори-ка окошко! В саду пташки Божии распевают.

Мальчик открыл окно, и комната наполнилась соловьиным пением и ароматом цветущих под окнами сиреней.

В комнате, куда вошел Макс, лампы не было, — ее освещал свет луны, скользившей по темно-синему небосводу. А в распахнутые окна лились звуки июньского вечера.

Некоторое время они сидели молча.

— Прямо-таки коллекция мамонтов, — шепотом сказал Кароль, когда между игроками снова вспыхнула ссора.

Зайончковский кричал в окно, чтобы немедленно запрягали, пан Адам громко распевал: «Холодно и голодно, зато живу свободно!»

— И часто они играют в карты?

— Каждую неделю. И при этом непременно раза два поссорятся и разъедутся, не простившись. Но это им не мешает быть в приятельских отношениях.

— Вам, пани Анка, небось мирить их приходится!

— О нет! Однажды я попробовала было, но ксендз Шимон рассердился да как закричит: «Вы, барышня, лучше за удоями следите!» Впрочем, они жить друг без дружки не могут, а сойдутся — не могут не ссориться.

— Что твой отец без них станет делать в Лодзи? — спросил Макс у Кароля.

— Понятия не имею. И вообще не знаю, зачем ему переезжать в Лодзь.

— Не знаете?.. — удивленно прошептала Анка и хотела еще что-то сказать, но тут у калитки звякнул колокольчик; она пошла открывать и вернулась с телеграммой для Кароля.

Тот развернул ее с безразличным видом и, пробежав глазами, со злостью скомкал и сунул в карман.

— Что, неприятность какая-нибудь? — с тревогой спросила Анка, приблизясь к нему.

— Нет, просто глупость! — Он нетерпеливо махнул рукой, раздраженный ее участливым взглядом и вмешательством в его дела.

Пройдя в комнату к игрокам, он еще раз прочел телеграмму. Она была от Люции.

— Вам очень скучно у нас? — спросила Анка у Макса.

— Это провокационный вопрос, и потому я не стану на него отвечать. Знаете, пани Анка, меня просто потрясло то, как вы тут живете. Я и не подозревал, что возможна такая спокойная, простая и вместе одухотворенная жизнь. И только теперь, побывав у вас, я понял, как плохо знаю поляков, и для меня многое прояснилось в характере Кароля. Жалко, что вы переезжаете в Лодзь.

— Почему?

— Потому что я больше не смогу сюда приезжать.

— А в Лодзи вы разве не будете нас посещать? — понизив голос, спросила Анка, и у нее сильней забилось сердце, словно от страха, что он ответит отказом.

— Благодарю. Разрешите считать это приглашением?

— Конечно. Но за это вы должны познакомить меня со своей матушкой.

— Когда только прикажете…

— А теперь я вас покину — пора ужин подавать, — сказала она и выбежала в соседнюю столовую, где уже хлопотала Ягуся.

Чтобы видеть Анку, Макс прохаживался взад-вперед мимо открытой двери.

Он любовался ее стройной фигурой, совершенными формами, которые обрисовывались, когда она склонялась над столом. Нравилось ему и ее лицо с не слишком правильными чертами, но исполненное удивительного очарования и мягкости, высокий лоб, увенчанный каштановыми волосами, гладко причесанными на прямой пробор. Серо-голубые глаза смотрели из-под черных бровей открыто, спокойно и вместе с тем строго.

Он смотрел на нее с интересом и восхищением, а когда в комнату вошел Кароль, в душе шевельнулось неприязненное чувство к нему.

— Я должен завтра вечером возвращаться в Лодзь, — решительно заявил Кароль.

— Куда торопиться? Рабочие три дня гуляют, можем и мы позволить себе отдохнуть на Троицу.

— Если тебе тут нравится, оставайся, пожалуйста, а я уеду.

— Поедем вместе, — пробормотал Макс, садясь на подоконник.

Ему было здесь удивительно хорошо, а он хочет его увезти отсюда. И Макс с неудовольствием и досадой посмотрел на приятеля.

— У меня срочное дело, и вообще хватит с меня деревни, сыт по горло, — говорил Кароль и в возбуждении расхаживал по комнате, то заглядывая в дверь к игрокам, то обмениваясь ничего не значащими фразами с Анкой, но побороть нервное беспокойство и одновременно скуку не мог.

А тут еще эта телеграмма вселила в него тревогу; Люция в весьма решительных выражениях грозилась разыскать его даже у невесты, если он не появится во вторник, а там будь что будет!

Ее страстная натура, — он это знал, — способна на все, поэтому ехать было необходимо.

Ему уже осточертели и ее любовь, и красота; и вообще эта связь так тяготила его, что жизнь была не в жизнь.

А тут еще Анка.

Он чувствовал, что не любит ее, а когда она смотрела на него кротким, преданным взглядом, начинал ее просто ненавидеть.

А между тем приходилось разыгрывать из себя влюбленного, ласково улыбаться, смягчать голос, когда хотелось ругаться, быть предупредительным, нежным, как и пристало жениху.

Роль эта была ему в высшей степени отвратительна, но он вынужден был так поступать ради отца, ради Анки, и кроме того, воспользовавшись приданым невесты, он связал себя по рукам и ногам.

«Женюсь и баста! Разве мало браков заключается не по любви?» — пытался он утешить себя, но его гордая, самолюбивая натура не могла смириться с этим.

Все восставало в нем при мысли, что из-за этой женитьбы он окажется в положении пешки, и если захочет чего-то достигнуть в жизни, придется долгие годы трудиться, эксплуатируя рабочих и машины, надрываться, чтобы урвать хоть что-то для себя. И это теперь!..

Теперь, когда Мюллер недвусмысленно дал ему понять, что, женись он на Маде, к нему перейдет управление фабрикой, миллионное состояние и огромное дело, которое позволит ворочать еще большими.

С некоторых пор он испытывал отвращение к мелким сделкам, к своей фабрике, которую начал строить с весны, к необходимости на всем экономить, выгадывая в результате каких-то несколько жалких сотен.

Столько лет тянуть лямку, работать не покладая рук, с невероятным трудом добывая каждый рубль, столько лет отказывать себе во всем, мечтать о свободной, независимой жизни, — и теперь, когда женитьба на Маде сулит осуществление заветных желаний, жениться на Анке и впредь влачить жалкое существование…

И он всеми силами души противился этому.

Когда Анка позвала ужинать, он сердито посмотрел на нее и, ничего не сказав, пошел к отцу, чтобы перекатить его в столовую.

Ужин прошел очень оживленно: ксендз спорил с Зайончковским о политике, к нему присоединились пан Адам и Кароль, который безжалостно издевался над политическими взглядами Зайончковского, а заодно высмеивал оптимизм ксендза и со злостью обрушился на отца, заметив ему, что в нынешнее время первостепенное значение придается не пушкам, а дипломатии.