Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь

— Как, это вы? Куда вы ни свет ни заря?

На лице молодой женщины выразилось комическое отчаяние, она весело рассмеялась.

— Вот попробуй что-нибудь сделать, чтобы тебя никто не встретил! Надеюсь, вы меня не выдадите… Завтра у мужа день рождения, и вот, едва он отправился по делам, я, не теряя времени, помчалась на вокзал, еду в Отей, к садоводу, муж видел у него орхидею, от которой остался без ума… Сюрприз, понимаете?

Пожилая дама доброжелательно и умиленно покачала головой.

— А как здоровье маленькой?

— Малышка — просто прелесть!.. Знаете, я уже неделю, как отняла ее от груди. Поглядели бы вы, как она уписывает свой супчик… Все мы совершенно здоровы, просто даже неловко!

И она опять залилась громким смехом, ее ослепительные зубы сверкали между алых губ. Жак, сидевший справа от нее, прятал нож в руке и говорил себе, что с этого места удобно нанести удар. Достаточно взмахнуть ножом, повернуться вполоборота, и она будет готова. Поезд вошел в Батиньольский туннель, и тут Жак заметил, что шляпа молодой женщины подвязана на шее лентами.

«Пожалуй, этот узел мне помешает, — сказал он себе. — А я хочу ударить наверняка».

Женщины продолжали весело болтать.

— Итак, вы, я вижу, счастливы.

— До того счастлива, что и передать нельзя! Так только в мечтах бывает… Кем я была два года назад? Вы, верно, помните, у тетушки жилось не сладко, и приданого у меня никакого не было… Когда он приходил, я вся трепетала, так я была влюблена. А ведь он был так красив, так богат… И вот теперь принадлежит мне, он — мой муж, и у нас ребенок! Говорю вам — это просто чудо!

Приглядываясь к узлу, которым были завязаны ленты, Жак разглядел под ним большой золотой медальон, висевший на черной бархотке; он продолжал мысленно примеряться:

«Схвачу ее за горло левой рукой, отстраню медальон, запрокину ей голову — и шея обнажится».

Поезд чуть не каждую минуту останавливался. Один за другим следовали короткие туннели — в Курсель, в Нейи. Сейчас, еще мгновенье…

— Были вы прошлым летом на море? — осведомилась пожилая дама.

— Да, мы провели шесть недель в Бретани, в глуши, в забытом всеми уголке, просто как в раю. А сентябрь прожили в Пуату, у моего свекра, там ему принадлежат громадные леса.

— Если не ошибаюсь, вы собирались зимою на юг?

— Да, отправимся в Канн числа пятнадцатого… Уже сняли дом. Прелестный садик, а напротив — море. Мы послали вперед слугу, он там все готовит к нашему приезду… И муж и я — оба мы не боимся холода, но ведь так приятно погреться на солнышке!.. В марте возвратимся в Париж. В будущем году никуда не уедем из столицы. А года через два, когда малышка подрастет, отправимся путешествовать. Одно только я твердо знаю: что бы мы ни делали, у нас всегда праздник!

Счастье просто переполняло молодую женщину, ей хотелось, чтобы об этом узнали все, и, повернувшись к Жаку, совсем постороннему человеку, она улыбнулась ему. И тут завязанные узлом ленты сдвинулись, медальон скользнул в сторону, показалась розовая шея с небольшой ямочкой золотистого оттенка.

Пальцы Жака впились в рукоятку ножа, он принял бесповоротное решение: «Именно сюда я и нанесу удар. Да, да, сразу, не откладывая, там, в туннеле, перед Пасси».

Однако на станции Трокадеро в купе вошел знакомый ему железнодорожник, который тут же завел разговор о служебных делах, потом рассказал историю о машинисте и кочегаре, которых уличили в краже угля. С этой минуты все в уме Жака перемешалось, позднее ему ни разу не удавалось в точности восстановить, что именно происходило дальше. В его ушах звенели взрывы смеха, такого веселого, что чужое счастье невольно передавалось и ему, внося в душу умиротворение. Доехал ли он до Отейя вместе с женщинами? Возможно, только он никак не мог припомнить — сошли они там или нет. Сам он в конечном счете очутился на берегу Сены, но не мог понять как. Лишь одно Жак отчетливо знал: стоя на высоком откосе, он швырнул в воду нож, который до тех пор судорожно сжимал в кулаке. Что было дальше, он не ведал, он был точно в дурмане, словно душа его покинула телесную оболочку, откуда — когда Жак швырнул нож — ушел и тот, другой. Машинист, должно быть, долгие часы бродил по улицам и площадям, не выбирая направления, без цели. Перед глазами у него плыли смутные фигуры людей, неясные очертания домов. Без сомнения, он заходил куда-то поесть, в какой-то битком набитый зал, — перед его мысленным взором отчетливо вставали белые тарелки. В голове у него крепко засело также воспоминание о красном объявлении на окнах запертой лавчонки, а все, что было потом, погрузилось в черную бездну, в небытие, где уже не было ни времени, ни пространства и где сам он недвижно покоился, быть может, на протяжении целых веков…

Жак пришел в себя в узкой комнате на улице Кардине: он лежал, совершенно одетый, поперек кровати. Его привел сюда инстинкт, как приводит он побитую собаку в ее конуру. Жак не помнил ничего — ни того, как он поднялся по лестнице, ни того, как заснул. Пробудившись от тяжелого сна, он внезапно почувствовал, что пришел в нормальное состояние, и ощутил некоторую растерянность, как будто после долгого обморока. Сколько он спал? Три часа или три дня? И вдруг к нему возвратилась память, он припомнил все: ночь, проведенную с Севериной, ее рассказ об убийстве и то, как сам он, будто хищный зверь, убежал в поисках жертвы. С той минуты его сознание спало, только теперь он обретал себя, и его брала оторопь, когда он думал о том, что творил помимо собственной воли. Потом он вспомнил, что Северина ожидает его, и одним прыжком соскочил с постели. Посмотрел на часы, увидел, что уже четыре, и с пустой головой, вялый и безразличный, как после сильного кровопускания, торопливо направился к Амстердамскому тупику.

До полудня Северина спала глубоким сном. Проснувшись, она с изумлением обнаружила, что Жака все еще нет; растопила печку, оделась и принялась ждать; наконец, часа в два, умирая от голода, она решила пойти в ближайший ресторан позавтракать. Сделав кое-какие покупки, она вернулась в комнату тетушки Виктории, и тут-то появился Жак.

— Я так тревожилась, дорогой!

Северина бросилась ему на шею и заглянула в глаза:

— Что произошло?

Жак совершенно обессилел, его бил легкий озноб; ровным, безжизненным голосом он успокаивал ее:

— Да так, одно неприятное дело. Ты ведь сама знаешь, какая у нас каторжная работа.

Тогда, понизив голос, ластясь к нему, она робко проговорила:

— Только вообрази, о чем я подумала… О, ужасно гадкая мысль, она заставила меня так страдать… Я говорила себе, что теперь, когда я тебе все рассказала, ты, пожалуй, не захочешь меня больше знать… И уже решила, что ты ушел и никогда, никогда не возвратишься!