Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь

Следователя пригласили в столицу, и он вновь явился на улицу Роше, в особняк секретаря министра, г-на Ками-Ламотта. Сановник принял его, стоя посреди своего строгого кабинета, он осунулся и выглядел еще более утомленным, чем обычно; Ками-Ламотт был подавлен, и свойственный ему скепсис был теперь окрашен грустью, словно он не обольщался преходящим триумфом режима, которому служил, и предвидел его близкое крушение. Вот уже два дня он терзался внутренними сомнениями, не зная, что делать с сохранившимся у него письмом Северины, которое могло разрушить всю систему обвинения, ибо оно неопровержимо свидетельствовало о том, что Рубо говорит правду. Ни один человек на свете не знал о существовании этого письма, и Ками-Ламотт мог бы его уничтожить. Но не дальше как накануне император сказал ему, что на сей раз он требует, чтобы правосудие неукоснительно шло своим путем, не считаясь ни с какими побочными соображениями, если даже это нанесет ущерб правительству: заговорил ли в государе голос чести, или же то был суеверный страх, что один несправедливый акт теперь — после благоприятного исхода плебисцита — может роковым образом повлиять на судьбы Империи? И, хотя секретарь министра не страдал излишней щепетильностью, ибо смотрел на дела мира сего лишь как на политические махинации, его смущал приказ императора, и он спрашивал себя, вправе ли он из преданности своему владыке ослушаться его.

Едва переступив порог, Денизе с победным видом заявил:

— Так вот, чутье меня не обмануло: председателя суда Гранморена убил этот Кабюш… Признаюсь, что и другой след некоторым образом вел к обнаружению истины, я сам чувствовал, что Рубо не совсем чист… Ну, а ныне оба преступника у нас в руках.

Ками-Ламотт пристально смотрел на следователя своими бесцветными глазами.

— Стало быть, все факты, изложенные в полученных мною материалах дознания, доказаны, и ваша уверенность непоколебима?

— О да, абсолютно непоколебима, иного мнения тут быть не может… Все звенья цепи сомкнулись, и я не могу припомнить другого такого преступления, которое на первый взгляд казалось бы столь запутанным, а на самом деле до такой степени подчинялось бы законам логики, что нетрудно мысленно проследить весь его ход.

— Но ведь Рубо-то протестует, признает себя виновным только в убийстве председателя суда и тут же сочиняет целую историю о том, будто его жену Северину обесчестили, когда она была еще девушкой, и он, мол, узнав об этом, обезумел от ревности и в порыве слепой ярости убил Гранморена. А оппозиционные листки повторяют все это.

— Повторять-то повторяют, но сами первые не верят в свои россказни. Рубо — ревнивец? Да ведь он же чуть ли не самолично устраивал свидания своей жены и ее любовника! Ну, если он даже решится изложить эту басню в суде присяжных, то все равно не вызовет скандала, которого жаждет!.. Вот если бы он еще мог представить какие-нибудь доказательства… Но ведь их-то нет. Рубо все толкует о письме, которое жена якобы написала по его наущению Гранморену, но оно должно было бы сохраниться в бумагах покойного… Ведь вы же сами, милостивый государь, разбирали эти бумаги и непременно обнаружили бы письмо. Не правда ли?

Ками-Ламотт не ответил. И в самом деле, если принять версию следователя, удастся навсегда покончить со всей этой скандальной историей: Рубо, разумеется, никто не поверит, память председателя суда Гранморена будет полностью очищена от гнусных подозрений, а Империя извлечет немалую пользу из громкой, публичной реабилитации одного из своих ставленников. К тому же Рубо признал себя виновным, и не все ли равно с точки зрения справедливости, за что именно он будет осужден? Да, остается еще этот Кабюш… Но если он и не замешан в первом преступлении, то все указывает на то, что второе убийство — дело его рук. А потом, господи, что такое справедливость? Еще одна иллюзия — и только! Хотеть быть справедливым — какое наивное самообольщение, ведь путь к истине всегда так тернист! Не лучше ли быть мудрым и подпереть своим плечом грозящее обрушиться здание умирающего режима?

— Не правда ли? — повторил Денизе. — Ведь вы не обнаружили это письмо?

Ками-Ламотт вновь поднял глаза на следователя; сановник, сознавая, что он — хозяин положения, и молча принимая на себя всю ответственность, все угрызения совести, тревожившие императора, ровным голосом произнес:

— Я решительно ничего не обнаружил.

И тут же с любезной улыбкой принялся расточать похвалы Денизе. Только чуть приметная складка в углу его рта свидетельствовала о непобедимой иронии. Никогда еще, мол, дознание не проводилось с такой проницательностью; в высших сферах уже решен, дескать, вопрос о том, что его, Денизе, к осени переведут на должность советника суда в столицу. Ками-Ламотт проводил посетителя до прихожей.

— Только вы один проявили столь необычайную прозорливость, это поистине изумительно… И ныне, когда правда громко заявила о себе, ничто не должно заглушать ее голос — ни приватные интересы, ни даже государственные соображения… Итак, смелее вперед, пусть все идет своим чередом, к каким бы последствиям оно ни привело.

— В этом, полагаю, и заключается долг служителей правосудия, — ответил следователь. Он откланялся и удалился с сияющим видом.

Оставшись один, Ками-Ламотт прежде всего зажег свечу, потом вынул из ящика письменного стола письмо Северины. Пламя свечи тянулось вверх, секретарь министра развернул письмо и перечел заключенные в нем две строчки; и перед его мысленным взором вновь возник изящный облик преступницы со светло-голубыми глазами, которая некогда возбудила в нем столь нежную симпатию. И вот теперь она сама умерла при трагических обстоятельствах. Кто знает, какую ужасную тайну унесла она с собою? Истина, справедливость — да, конечно же, все это лишь иллюзия! Этой очаровательной незнакомки уже нет больше, и ему напоминает о ней лишь то мимолетное желание, которое она в нем зажгла и которому он так и не решился уступить… Ками-Ламотт поднес письмо к свече, оно вспыхнуло, и тут им овладела бесконечная печаль, словно предчувствие неотвратимой беды: чего ради он уничтожает эту улику, обременяет свою совесть таким поступком, если по воле судьбы Империя будет сметена с лица земли, точно горсточка черного пепла, лежащая сейчас на его столе?

Меньше чем через неделю Денизе завершил дознание. Компания Западных железных дорог оказывала ему всемерное содействие — в распоряжение следователя были предоставлены все нужные бумаги, все необходимые сведения; руководители Компании и сами горели желанием побыстрее покончить с этой неприятной историей, в которой был замешан один из ее служащих: ведь, совершенное преступление набрасывало тень чуть ли не на весь многоступенчатый механизм дороги вплоть до административного совета. Надо было, не мешкая, отсечь пораженный гангреной палец! И вот через кабинет Денизе вновь потянулись чередою служащие станции в Гавре — Дабади, Мулен и другие; они подробно рассказывали о дурном поведении Рубо; затем следователь допросил начальника станции Барантен, Бесьера, а также нескольких железнодорожных служащих из Руана — их показания были особенно важны для установления обстоятельств первого убийства; вслед за тем появились г-н Вандорп, начальник Парижского вокзала, путевой сторож Мизар и обер-кондуктор Анри Довернь; Мизар и Довернь недвусмысленно заявили, что обвиняемый сквозь пальцы смотрел на неверность жены. Обер-кондуктор, который несколько дней находился на попечении Северины в Круа-де-Мофра, показал, что однажды вечером, еще не совсем придя в себя, он будто бы слышал голоса Рубо и Кабюша, которые о чем-то сговаривались между собой под его окном; это показание многое объясняло и не оставляло камня на камне от всей системы защиты обоих обвиняемых, утверждавших, что они якобы даже незнакомы. Служащие Железнодорожной компании в один голос осуждали Рубо и с глубокой жалостью говорили о несчастных людях, погибших по его вине, — о бедной молодой женщине, чью измену нетрудно было понять и простить, и о почтенном старце, имя которого было наконец-то очищено от распространявшихся на его счет гнусных сплетен.