Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь

Гюбертина старалась пополнять знания Анжелики. Впрочем, она придерживалась старинных убеждений, согласно которым женщине достаточно грамотно писать да знать четыре действия арифметики. Но ей приходилось бороться с упорным стремлением девочки постоянно смотреть в окна, что отвлекало ее от занятий, хотя ничего интересного она увидеть не могла — окна выходили в сад. Только чтение увлекало Анжелику; несмотря на все диктанты из избранных классических произведений, она так никогда и не научилась грамотно писать, а ведь у нее был красивый почерк, одновременно стремительный и твердый, — один из тех неправильных почерков, каким отличались знатные дамы былых времен. Что до всего остального — истории, географии, арифметики, то здесь Анжелика отличалась полнейшим невежеством. Да и к чему знания? Они были совершенно бесполезны. Позднее, когда девочке пришлось идти к первому причастию, она с такой пламенной верой слово за словом выучила катехизис, что все были поражены ее памятью.

В первые годы у Гюберов, несмотря на всю их мягкость, нередко опускались руки. Правда, Анжелика обещала сделаться отличной вышивальщицей, но она огорчала их то дикими выходками, то необъяснимыми припадками лени, которые следовали за долгими днями прилежной работы. Она вдруг делалась вялой, скрытной и подозрительной, крала сахар, под глазами у нее ложились синие круги; если ее журили, она в ответ разражалась дерзостями. В иные дни, когда ее пытались усмирить, она приходила в настоящее исступление, упорствовала, топала ногами, стучала кулаками, готова была кусаться и бить вещи. И Гюберы в страхе отступали перед этим маленьким чудовищем, перед вселившимся в нее бесом. Кто же она такая, в самом деле? Откуда она? Эти подкидыши — большей частью дети порока или преступления. Дважды доходило до того, что Гюберы в полном отчаянии, жалея, что приютили ее, совсем было решались вернуть ее в Попечительство о бедных, избавиться от нее навсегда. Но эти дикие сцены, от которых весь дом ходил ходуном, неизменно кончались таким потоком слез, таким страстным раскаянием, девочка в таком отчаянии падала на пол и так умоляла наказать ее, что ее, разумеется, прощали.

Мало-помалу Гюбертина все же подчинила Анжелику своему влиянию. Со своею доброй душой и трезвым умом, спокойная и уравновешенная, величественная и кроткая на вид, она была воспитательницей по самой природе. В противовес гордости и страсти она внушала Анжелике воздержанность и послушание. Жить — это значит слушаться. Надо слушаться бога, слушаться родителей, слушаться всех вышестоящих, — целая иерархия почтительности, вне которой жизнь делается беспорядочной и приводит к гибели. Чтобы научить девочку смирению, Гюбертина после каждого случая бунта наказывала ее, заставляя выполнять какую-нибудь черную работу: перетереть посуду, вымыть кухню, — и пока Анжелика, сначала яростно, а потом покорно, ползала по полу, Гюбертина стояла тут же и наблюдала за ней. Но больше всего беспокоила Гюбертину страстность девочки, ее внезапные порывы неистовой нежности. Не раз ей случалось ловить Анжелику на том, что та сама себе целует руки. Она замечала, что девочка обожает картинки и собирает гравюры на темы из Священного писания, особенно с изображением Христа; а однажды вечером Гюбертина увидела, что Анжелика сидит, уронив голову на стол, и, страстно прижавшись губами к картинке, рыдает как потерянная. Когда же Гюбертина отняла у нее картинки, произошла ужасная сцена: девочка кричала и плакала, как будто с нее живьем сдирали кожу. После этого Гюбертина некоторое время держала ее в строгости, не допускала никаких послаблений и едва только замечала, что девочка возбуждается, что глаза ее горят, а щеки пылают, как сама становилась холодной, молчаливой и загружала ее работой до предела.

Впрочем, Гюбертина открыла и другое средство усмирения — книжку Попечительства о бедных. Раз в три месяца в ней расписывался инспектор, и в эти дни Анжелика ходила темнее тучи. Если она доставала из сундучка моток золотой нитки и ей случалось увидеть на дне розовую обложку, она каждый раз чувствовала, как что-то подступает у нее к сердцу. Как-то раз, когда Анжелика с самого утра была в злобном раздражении и с ней никак не могли сладить, она яростно рылась в сундучке, книжка попалась ей на глаза, и девочка вдруг замерла, уничтоженная, рыдания сдавили ей грудь, она бросилась к ногам Гюберов, униженно лепеча, что напрасно они ее взяли, что она не стоит того, чтобы есть их хлеб. С тех пор мысль о книжке часто удерживала ее от гневных выходок. Наконец Анжелике исполнилось двенадцать лет — наступил возраст первого причастия. Дикое растеньице, вырытое неизвестно где и пересаженное на плодородную почву таинственного маленького садика, медленно выправлялось и выравнивалось в спокойном воздухе этого дома, дремлющего под соборной тенью, благоухающего ладаном, дрожащего от звуков церковных хоров. Все способствовало этому выправлению: размеренное существование, каждодневный труд, полная оторванность от внешнего мира, — ибо даже малейшие отзвуки жизни сонных улиц Бомона не проникали сюда. Но в особенности — царившая в доме атмосфера мягкой нежности, которую создавала любовь Гюберов, словно возросшая от неизлечимых сожалений. Для него было делом всей жизни заставить ее забыть нанесенное ей оскорбление — женитьбу на ней против воли ее матери. После смерти ребенка Гюбер ясно почувствовал, что жена обвиняет его в этой потере, и всеми силами старался заслужить прощение. Она уже давно простила его и обожала мужа. А он по временам еще сомневался в этом, и сомнение отравляло ему жизнь. Чтобы получить уверенность, что упрямая покойница смилостивилась наконец над ними, он непременно хотел иметь еще одного ребенка. Второй ребенок — залог материнского прощения — был единственной их мечтой; Гюбер жил в постоянном преклонении перед женою, создал культ из своего обожания; это была та пламенная и чистая супружеская страсть, что походит на бесконечное жениховство. В присутствии воспитанницы Гюбер не решался поцеловать жену даже в волосы. Но в спальню он входил после двадцати лет супружества смущенный и взволнованный, точно молодожен в первую брачную ночь. И эта скромная спальня, белая с серым, оклеенная обоями с голубыми цветочками, обставленная ореховой мебелью, обитой кретоном, хранила их тайну. Никогда оттуда не доносилось ни звука, но нежность исходила из спальни, разливаясь по всему дому. И Анжелика, купаясь в этой любви, вырастала страстной и целомудренной.

Воспитание завершила книга. Однажды утром, роясь в старье, Анжелика обнаружила на пыльной полке мастерской, посреди брошенных за ненадобностью инструментов для вышивания, древний экземпляр «Золотой легенды» Иакова Ворагинского. Этот французский перевод, датированный 1549 годом, был некогда куплен одним из мастеров церковных облачений из-за картинок, которые могли дать много полезных сведений о внешности святых. Сама Анжелика сначала тоже интересовалась только этими картинками — старинными гравюрами на дереве, проникнутыми наивной верой, приводившей ее в восторг. Как только ей разрешали поиграть, она брала переплетенный в желтую кожу том in-quarto и начинала медленно его перелистывать; сперва черный с красным фортитул, на котором был помещен адрес издателя: «В городе Париже, на Новой улице Парижской богоматери, под вывеской св. Иоанна Крестителя», — затем титульный лист, обрамленный гравюрами: по сторонам, в медальонах, — четыре евангелиста, внизу — поклонение волхвов, а наверху — Христос во славе, попирающий ногами кости Адамовы. Дальше начинались картинки. Тут были и разукрашенные буквицы, и большие гравюры, расположенные по страницам, среди текста: благовещение — огромный ангел, от которого на маленькую хрупкую Марию изливаются целые потоки лучей; избиение младенцев — свирепый Ирод посреди груды детских трупов; рождество Христово — богоматерь и Иосиф со свечой над яслями; святой Юлиан Милостивец раздает милостыню бедным; святой Матфей разбивает идола; Николай Чудотворец в епископском облачении, а справа от него купель с детьми; и все другие святые: Агнеса с шеей, пронзенной мечом, Христина с вырванными грудями, Женевьева с ягнятами; бичевание Юлианы, сожжение Анастасии, покаяние Марии Египетской в пустыне, Магдалина, несущая сосуд с благовониями. Еще и еще святые проходили перед Анжеликой, и с каждой картинкой она все сильней трепетала от ужаса и жалости, точно ей рассказывали страшную и трогательную сказку, от которой сжимается сердце и невольные слезы выступают на глазах.