Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 10. Жерминаль

Этьена миновали пули. Он все ждал минуты смерти, не отходя от Катрин, которая бросилась на землю, разбитая усталостью и душевной мукой.

Отслужив раннюю обедню, возвратился аббат Ранвье.

Воздевая руки к небу, он с пророческим пафосом призывал на убийц гнев божий. Он возвещал скорое пришествие царства справедливости и уже недалекое истребление богачей огнем небесным, ибо они совершают величайшее из всех содеянных ими преступлений — убивают трудящихся и обездоленных мира сего…

Выстрелы, раздавшиеся в Монсу, докатились до Парижа и отозвались там грозным эхом. Четыре дня кряду все оппозиционные газеты возмущались, помещали на первой полосе подробные сообщения об этом ужасном событии: двадцать пять человек ранено, четырнадцать убито, из них двое детей и три женщины; несколько человек арестовано. Левак стал своего рода знаменитостью: на допросе у следователя он будто бы дал ответ, исполненный величия античных героев. Империя, пораженная этими пулями, попавшими в ее тучное тело, выказывала подчеркнутое спокойствие всемогущей власти, не отдавая себе отчета в том, что ее раны весьма опасны. Ах, оставьте, все так просто, что-то расклеилось в далеком угольном краю Франции! Случай прискорбный, но произошло это так далеко от Парижа, а ведь именно Париж создает общественное мнение. Все скоро забудется. Компания получила официальное предписание замять дело и покончить с затянувшейся забастовкой, ибо она становилась социальной опасностью.

И вот в среду утром в Монсу прибыли три члена правления. Маленький городок, в котором обыватели до тех пор не дерзали радоваться недавней бойне и все хватались за сердце, вдруг вздохнул с облегчением и возликовал, почувствовав себя спасенным. А тут как раз исправилась погода, засияло солнце. Настали теплые дни, как оно и подобает в конце февраля. На кустах сирени зазеленели почки. В обширном особняке, где помещалась контора Компании, отворились ставни, дом словно ожил, оттуда шли теперь приятнейшие слухи — говорили, что приезжие господа чрезвычайно огорчены прискорбной катастрофой и поспешили на помощь заблудшему населению рабочих поселков. Теперь, когда удар был нанесен, удар, конечно, более сильный, чем правление того желало, его посланцы, не жалея сил, выполняли миссию спасителей, принимали запоздалые, но превосходные меры. Прежде всего были уволены углекопы, привезенные из Бельгии, и по поводу этой огромной уступки своим рабочим Компания подняла шумиху. Затем по ее просьбе убрали войска, охранявшие копи, поскольку забастовщики, потерпевшие поражение, теперь были не страшны. Именно Компания и добилась того, что исчезновение часового, стоявшего у Верейской шахты, окружили молчанием. Обшарили весь край и, не найдя ни ружья, ни трупа, решили считать пропавшего солдата дезертиром, хотя и подозревали, что он стал жертвой преступления. Да и во всем власти старались затушевать недавние события, дрожа от страха за будущее, считая опасным признать неодолимой ярость толпы, направленную против обветшалых устоев старого мира. Впрочем, труды миротворцев не мешали им успешно вести и чисто коммерческие дела: в городе видели, как Денелен несколько раз приезжал в Монсу, в контору, где он встречался с членами правления и с г-ном Энбо. Переговоры о покупке Вандамских копей продолжались, сведущие люди утверждали, что Денелен готов принять условия Компании.

Но особенно взволновали весь край большие желтые афиши, которые по приказу правления были расклеены повсюду.

Там было напечатано крупными буквами следующее немногословное воззвание:

«Рабочие Монсу! Мы не хотим, чтобы заблуждения, прискорбные последствия коих вы недавно видели, лишили средств к существованию людей рассудительных и благонамеренных. Поэтому в понедельник утром мы откроем все шахты, а когда работа возобновится, мы тщательно и с полной благожелательностью рассмотрим создавшееся положение и те меры, кои способствовали бы его улучшению. Мы сделаем все, что будет справедливо и возможно сделать».

В течение утра перед афишами прошли все десять тысяч углекопов. Никто не произнес ни слова; многие покачивали головой, у других же ни один мускул на лице не дрогнул, и, прочитав, они уходили обычным своим неторопливым шагом.

До сих пор поселок Двести Сорок упорствовал в своем угрюмом сопротивлении. Кровь расстрелянных, обагрившая черную грязь у Ворейской шахты, казалось, преграждала дорогу остальным. Работу возобновили человек десять — Пьерон и подобные ему лицемеры, которых проводили мрачным взглядом, не сделав, однако, ни одного жеста, ничем не пригрозив им. Афиши, наклеенные на стенах церкви, встречены были в поселке с глухим недоверием. В них ни слова не говорилось об уволенных. Что ж, значит, Компания не желает принять их обратно? И боязнь преследования, братское чувство, побуждавшее людей восставать против увольнения наиболее скомпрометированных, заставляли всех углекопов упорствовать. Тут что-то неладно, надо посмотреть, как дело повернется, пусть хозяева объяснятся начистоту. Гнетущее молчание царило в шахтерских домишках, даже голод был теперь людям не страшен, — пусть хоть все перемрут, раз ветер смерти пронесся над кровлями.

Но во всем поселке самым темным и немым по-прежнему был домик Маэ, где всех придавила тяжкая скорбь о погибших. С тех пор как жена Маэ проводила покойника мужа на кладбище, она не раскрывала рта. После сражения она позволила Этьену привести в дом Катрин, всю испачканную грязью, еле живую. Раздевая ее при Этьене, она увидела у нее на рубашке кровавые пятна и сначала подумала, что и дочь вернулась, раненная пулей. Но вскоре мать поняла, что в этот ужасный день пережитых потрясений для Катрин пришла наконец пора зрелости. Нечего сказать, хорош подарок! Теперь девка может рожать детей для того, чтобы жандармы их потом расстреливали! И мать ни словом не перемолвилась с дочерью, да, впрочем, не разговаривала она и с Этьеном. Он остался в доме, не беспокоясь о том, что его могут арестовать, и, как прежде, спал теперь на одной кровати с Жанленом; ему до такой степени тошно было возвращаться во мрак Рекильярской шахты, что он предпочитал ей тюрьму: его пробирала дрожь при мысли о том, как ужасно было бы прятаться в подземной тьме после всех этих смертей, как он боится, безотчетно боится солдатика, который спит там вечным сном под обвалившимися глыбами. Он теперь даже мечтал о тюрьме как об убежище в буре поражения; но его и не потревожили, и он проводил мучительные часы, не зная, чем заняться, как утомить свое тело. Вдова Маэ, казалось, не замечала Этьена, лишь иногда смотрела на него и на дочь злобным взглядом и словно спрашивала, зачем они тут.