Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 10. Жерминаль

— Семеро? Да зачем же столько? Боже мой!

— Это неблагоразумно! — укоризненно промолвила г-жа Грегуар.

Маэ, словно извиняясь, слегка развела руками. Что поделаешь! Хочешь не хочешь, а они родятся. Такая у нас порода. Да и то сказать, подрастут дети, пойдут работать, будут в дом приносить получку. Вот и ее семье легче бы жилось, не будь у них деда, совсем немощного старика, да работали бы на шахте не только трое старших детей, а еще и эти бы в годы вошли… Но приходится кормить маленьких, хоть от них и нет никакой помощи.

— Вы, значит, давно работаете на копях? — начала свои расспросы г-жа Грегуар.

Горделивая улыбка озарила бледное лицо Маэ.

— А то как же? Давно. А то как же! Я вот, можно сказать, с детства начала и до двадцати лет все под землей работала. А потом доктор не велел: тебя, говорит, мертвой оттуда вынесут. Я тогда второго ребенка родила, и какое-то повреждение в костях у меня получилось. Да еще я как раз тут замуж вышла, дома работы было по горло… А про мужа если сказать, так у них весь род всегда в копях работал. И дед, и прадед, и прапрадед, и уж не знаю кто еще! С самого что ни на есть начала, — как первый раз ударили кайлом в Рекильярской шахте.

Господин Грегуар задумчиво глядел на эту женщину и на ее жалких детей с бледными, прозрачными лицами и белесыми волосами; оба ребенка носили на себе печать вырождения: низкорослые, анемичные, некрасивые и вялые дети, никогда не евшие досыта. Опять наступило молчание, слышалось только, как в камине чуть потрескивает горящий уголь, выпуская струйки газа. В душной, жаркой комнате царила дремотная, ленивая тишина, атмосфера благоденствия, наполняющая уютные уголки в счастливых буржуазных семьях.

— Да что ж она там копается? — нетерпеливо воскликнула Сесиль, Мелани, поди скажи ей, что сверток лежит в шкафу, на нижней полке слева.

А г-н Грегуар вслух выразил глубокомысленные соображения, возникшие у него при виде этих обездоленных:

— Не легко людям живется, это верно. Но знаете, голубушка, надо сказать, что рабочие ведут себя весьма неблагоразумно… Например, вместо того, чтобы откладывать деньги про черный день, как это водится у хозяйственных крестьян, углекопы пьют, залезают в долги и в конце концов, смотрите, — им нечем кормить семью.

— Правильно вы говорите, — осторожно поддакивала Маэ. — Много есть таких, что с пути сбились. Если какой-нибудь пропойца жалуется, я ему говорю: сам виноват… Мне-то вот хороший муж попался, не пьяница. Ну, бывает, иной раз люди кутнут в праздник, и он с ними хватит лишнего. Но только и всего. На этот счет он молодец, надо похвалить. А ведь до женитьбы пил без просыпу. Свинья свиньей! Не обессудьте на слове. А женился остепенился. Да что нам от того толку. Бывают такие дни, вот как нынче, например, — обшарьте все ящики в доме, ни гроша не найдете.

Желая навести Грегуаров на мысль о милостыне в пять франков, она все говорила, говорила своим певучим голосом, рассказала, как образовался у них злополучный долг, как он был сначала совсем незаметным, но вскоре вырос и прямо их съел. Сперва каждые две недели в погашение его аккуратно делали взносы. И много взносов сделали, но один раз просрочили, и с тех пор кончено: никак не могут наверстать, никогда им теперь не расплатиться. Где там! До самой смерти не выбраться из нужды. А к слову сказать, насчет выпивки, — что уж тут скрывать: углекопу требуется кружку пива пропустить, чтобы прочистить глотку, смыть угольную пыль. Вот с этой кружки все и начинается, а потом и пойдет и пойдет: не вылезает человек из кабаков. Когда стрясется беда, он топит горе в вине. Конечно, жаловаться ни на кого не стоит, а все-таки рабочие маловато зарабатывают.

— Я думала, — сказала г-жа Грегуар, — что Компания дает вам квартиру и отопление.

Маэ бросила осторожный взгляд на камин, где ярким огнем пылал превосходный уголь.

— Верно, верно. Уголь нам дают, не так чтобы очень хороший, но все-таки топить можно… И за квартиру берут недорого — шесть франков в месяц. Как будто и немного, а зачастую так бывает, что трудно эти шесть франков заплатить… Нынче, например, хоть на куски меня режь, нет ни гроша.

Барин и барыня молчали, нежась в мягких удобных креслах; им надоело и неловко было слушать назойливое повествование о нищенской жизни углекопов. Маэ с испугом подумала, что они обиделись, и добавила спокойным тоном рассудительной и практичной женщины:

— Да я просто так говорю, не жалуюсь. Ведь эта уж у кого какая судьба. С ней не поспоришь. Как на бейся, нам ничего не изменить. Лучше всего — не правда ли, сударь, не правда ли, сударыня? — честно делать свое дело на том самом месте, куда господь тебя поставил.

Господин Грегуар вполне с ней согласился.

— Если вы так смотрите, голубушка, вам никакая беда не страшна, вы всегда будете счастливы.

Онорина и Мелани принесли наконец сверток. Сесиль сама его развязала и достала из него два платья, Она добавила к ним две косынки, чулки и даже перчатки — все, конечно, прекрасно подойдет детям; она торопилась, так как пришла учительница музыки. Приказав служанке поскорее завернуть отобранные вещи, добрая барышня уже подталкивала мать и ребятишек к двери.

— Мы сейчас совсем без денег, — дрожащим голосом произнесла Маэ. — Нам бы только пять франков…

И голос у нее оборвался, ведь у всех Маэ была своя гордость, они никогда не просили милостыни. Сесиль тревожно посмотрела на отца, но тот отказал наотрез и с таким видом, словно выполнял некий долг:

— Нет, это не в наших правилах. Мы не можем.

Девушка, видя, как потрясена отказом просительница, решила осчастливить детей. Они по-прежнему не сводили глаз со сдобной булки. Сесиль отрезала два куска и оделила обоих.

— Это вам, возьмите!

Но тут же отобрала у них булку, потребовала старую газету.

— Погодите. Вам завернут, и вы поделитесь дома с братьями и сестрами.

И на глазах родителей, умиленных ее добротой, она вытолкала малышей за дверь. Бедные ребятишки, у которых не было хлеба, ушли, почтительно сжимая окоченевшими от холода ручонками кусок слоеной булки.

Мать тащила детей по мощеной дороге, ничего не замечая вокруг — ни пустынных полей, ни черной грязи, ни широкого пасмурного неба: все кружилось у нее перед глазами. Пройдя обратно через Монсу, она вошла в лавку Мегра с таким решительным видом, молила его так страстно, что в конце концов он отпустил ей в долг две буханки хлеба, кофе, масла и монету в пять франков ведь он давал и деньги в рост. Мегра покушался не на нее, а на Катрин: мать поняла это, когда он велел ей, чтобы за провизией она присылала дочь. Ладно, посмотрим, там видно будет. Катрин надает ему оплеух, если он к ней полезет.

В поселке Двести Сорок, на колокольне маленькой кирпичной церквушки, где аббат Жуар по воскресеньям служил обедню, пробило одиннадцать часов. Из соседней школы, тоже помещавшейся в кирпичном здании, сквозь запертые по случаю зимних холодов окна доносился громкий гул: дети читали нараспев по складам. Широкие улицы между четырьмя однообразными кварталами поселка, разрезанные на части садиками, все еще оставались безлюдными; глубокое уныние навевали эти садики — зима опустошила их и обнажила желтую глинистую почву, лишь кое-где торчали забрызганные грязью последние кустики порея и петрушки. Везде варили суп, из труб поднимался дым; время от времени выскакивала на улицу какая-нибудь женщина и, пробежав до крылечка соседей, исчезала за дверью. По всему поселку из водосточных желобов падали в бочки, стоявшие по углам домов, крупные капли воды, дождя не было, но тучи затягивали небо, и воздух был насыщен влагой; во всей деревне, построенной среди обширного плато и, словно траурной каймой, обведенной черными дорогами, только и было яркого и веселого, что ровные полосы красных черепичных крыш, беспрестанно омываемых короткими проливными дождями.