Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 10. Жерминаль

— Хорошо. Сейчас иду.

Он быстро оделся. Голова была теперь совершенно ясная. Тревога отогнала сои. Как уйти из дому? Ни кухарка, ни слуга не пошевелились, воры свободно могут забраться в дом. Но с другой стороны лестничной площадки послышалось испуганное перешептывание, и, когда он вышел из спальни, отворилась дверь из комнаты дочерей, и они обе появились в белых капотах.

Люси, старшей дочери, высокой статной брюнетке, было двадцать два года, а младшей, Жанне, едва минуло девятнадцать; миниатюрная, с золотистыми косами, она была изящна, миловидна и ласкова.

— Отец, что случилось?

— Ничего серьезного, — ответил Денелен, чтобы успокоить дочерей. Кажется, там расшумелись какие-то буяны. Пойду посмотрю.

Но дочери взволновались и заявили, что не пустят его, пока он не выпьет чего-нибудь горячего. Иначе он непременно расхворается — ведь у него такой больной желудок. Отец отнекивался, заверял честным словом, что очень торопится.

— Слушай, — сказала наконец Жанна, обвив руками его шею. — Ну хоть выпей стаканчик рома и съешь два сухарика. А не послушаешься, так и буду висеть у тебя на шее, и тащи тогда меня с собой.

Денелену пришлось покориться, хотя он клялся и божился, что никакие сухари и печенья ему не полезут в глотку. Дочери побежали вниз по лестнице впереди него, каждая со свечой в руке. В столовой они принялись ухаживать за отцом — одна налила ему рому, другая сбегала в буфетную за сухариками:

Потеряв мать в раннем детстве, они росли, предоставленные сами себе, и воспитывались плохо, так как отец баловал их; старшая мечтала стать оперной певицей, а младшая безумно любила живопись и, как художница, отличалась весьма смелой манерой. Но когда у отца дела пошатнулись, начались денежные затруднения и нельзя было, как прежде, жить на широкую ногу, у девушек, Казавшихся экстравагантными особами, вдруг пробудились задатки весьма бережливых и сметливых хозяек, которые мигом обнаружат в счетах лавочников даже грошовые ошибки. При всех своих мальчишеских повадках они теперь сами стали в доме казначеями, берегли каждое су, торговались с поставщиками, не Шили себе новых нарядов, без конца переделывали свои старые платья и сумели наконец добиться, чтобы все в доме имело приличный вид, хотя нужда в семье с каждым днем возрастала.

— Покушай, папа, — твердила Люси.

Она заметила, что отец угрюмо молчит и не может скрыть своей озабоченности, и ей опять стало страшно.

— Значит, что-то важное, раз ты так хмуришься?.. Скажи по правде. Мы тогда останемся дома, с тобой. На этом завтраке прекрасно обойдутся и без нас.

Она имела в виду предполагавшееся в тот день развлечение. Г-жа Энбо должна была заехать сперва к Грегуарам, а потом за сестрами Денелен и повезти их в своей коляске в Маршьен к супруге директора литейного завода, которая их всех пригласила к себе на завтрак. Воспользовавшись случаем, можно было побывать в цехах, поглядеть на доменные печи и коксовые батареи;

— Ну конечно, мы останемся! — заявила в свою очередь и Жанна.

Но отец рассердился:

— Что вы это выдумали! Я же говорю, ничего серьезного… Доставьте мне удовольствие, забирайтесь опять в постель, поспите, а к девяти часам будьте готовы и поезжайте, как было условлено.

Он поцеловал дочерей и быстро вышел. Сапоги его звонко стучали в саду по подмерзшей земле. Жанна старательно заткнула пробкой бутылку с ромом, а Люси заперла сухарики в буфет. Кругом царила холодная, чопорная опрятность, отличающая столовые, в которых трапезы не блещут обилием. Воспользовавшись ранним часом, девушки произвели смотр — все ли вечером было прибрано, нет ли какого беспорядка. Обнаружив валявшуюся на столе салфетку, решили побранить за это слугу. Наконец обе поднялись к себе в спальню.

Денелен шел кратчайшим путем, через огород, — шагая по узкой дорожке, все думал о том, какую он совершил ошибку, продав за миллион свой пай в акционерном обществе Монсу и вложив эти деньги в собственную шахту, — он мечтал удесятерить свое состояние, а вот оно подвергается такому, большому риску.

Его преследовали неудачи. Огромные, совершенно неожиданные повреждения, потребовавшие дорогостоящего ремонта, разорительные условия эксплуатации, а затем — страшное бедствие — промышленный кризис, разразившийся как раз в то время, когда шахта начала приносить доход. А теперь эта забастовка! Если и на Жан-Барте остановится работа, — конец! Его ждет банкротство. Он отворил калитку; надшахтные строения казались в темноте сгустками мрака, пронизанного кое-где огоньками фонарей.

Шахта Жан-Барт не имела такого значения, как Ворейская, но она была заново оборудована и, по выражению инженеров, стала хороша, будто игрушечка. Там не только расширили на полтора метра шахтный ствол и углубили его до семисот восьми метров, но еще поставили новую машину, новые клети; да и все оборудование было новым, по последнему слову техники; даже надшахтные постройки радовали взгляд некоторым изяществом: сортировочную украшал зубчатый карниз, а вышку копра — башенные часы; приемочная и машинное отделение помещались в полукруглых выступах, словно клиросы часовни в стиле Возрождения; возвышавшаяся над шахтой труба отделана была спиральным мозаичным узором из красных и черных кирпичей. Водоотливный насос поставили в другом месте — в старой шахте Гастон-Мари, сохраненной только для откачки воды. В Жан-Барте, справа и слева от главного ствола, было еще два колодца один для вентиляции, другой — с запасными лестницами.

Шаваль явился на шахту первым, в три часа утра, и принялся подговаривать товарищей, убеждать их, что надо последовать примеру рабочих, бастующих в Монсу, и потребовать прибавки в пять сантимов с вагонетки. Вскоре из раздевальни в приемочную пришли все четыреста углекопов, поднялась сумятица, шум, крики. Те, кто желал работать, стояли босые, держа в руке лампу, а под мышкой — лопату или обушок; другие же, еще в деревянных башмаках, накинув на плечи пальто, загораживали подступы к клети; штейгеры охрипли, призывая рабочих к порядку, упрашивали вести себя благоразумно, не препятствовать тем, кто хочет спуститься в шахту.

Шаваль вышел из себя, заметив, что Катрин стоит в штанах, в куртке и синем шлеме. Поднявшись утром, он строго приказал ей оставаться в постели. Катрин все-таки пошла вслед за ним. Неужели придется прекратить работу? Эта угроза приводила ее в отчаяние. Ведь Шаваль никогда не давал ей денег, в ей часто приходилось платить и за себя и за него, что же с ней станется, если она больше ничего не будет зарабатывать? Ее все время преследовала страшная мысль, что она очутится в маршьенском публичном доме, куда в конце концов попадали работницы с шахты, лишившись хлеба и пристанища.