Джордж Элиот - Сайлес Марнер

«Я вовсе не считаю себя праведником, — говорил он себе, — но я и не последний негодяй, по крайней мере я могу вовремя остановиться. Лучше я понесу наказание за то, что сделал, чем возьму на себя проступок, которого никогда бы не совершил. Я никогда не истратил бы чужих денег ради своего удовольствия, их вырвали у меня силой».

Весь остальной день Годфри, за исключением минутных колебаний, сохранял твердое намерение завтра же во всем признаться отцу, и он нарочно умолчал о гибели Уайлдфайра, с тем чтобы эта история послужила ему на следующее утро вступлением для более тяжкого признания. Старый сквайр привык к частым отлучкам Данстена, и поэтому отсутствие сына и лошади не вызвало с его стороны никаких замечаний. Годфри продолжал твердить себе, что если он упустит эту единственную возможность для признания, едва ли ему представится другая, а тем временем отец узнает об этом, даже если не от подлого Данстена, то, быть может, иным, еще более ужасным путем. Молли может прийти сама, как грозила. Годфри пытался облегчить себе предстоящую сцену, мысленно прорепетировав ее: сначала он поведает о том, что по малодушию отдал Данстену деньги, затем откроет, что Данстен держит его в руках, и он, Годфри, не может вырваться из-под власти брата. Тем самым он подготовит отца к чему-то очень страшному, а затем скажет, в чем дело. Старый сквайр был человек крутой: он принимал решения в пылу гнева и не отменял их, даже когда гнев остывал, — так застывает и твердеет, превращаясь в камень, огненная лава. Подобно многим страстным и неумолимо суровым людям, он позволял злу расцветать под покровом своей собственной беспечности до тех пор, пока оно не начинало тяжко давить на него же, а тогда он круто менял свое поведение и становился безжалостно жесток. Так он поступал со своими арендаторами: смотрел сквозь пальцы на их задолженность, не обращал внимания, если они не чинили заборов, резали скот, продавали на сторону солому и совершали другие недопустимые вещи, но когда, из-за своей же снисходительности, он сам оказывался без денег, то принимал самые крутые меры и не слушал никаких просьб и оправданий. Годфри знал все это и болезненно переживал внезапные приступы ярости отца, которые ему, человеку слабохарактерному, были совершенно чужды. Он не осуждал ошибочную снисходительность отца, предшествовавшую этим приступам, — она казалась ему чем-то вполне естественным. И все-таки Годфри льстил себя надеждой, что отец из гордости предпочтет скрыть позорную женитьбу сына, чем выгнать его из дому и сделать имя Кессов посмешищем всей округи.

Так Годфри смотрел в этот вечер на состояние своих дел и около полуночи лег спать в приятной уверенности, что покончил с внутренними сомнениями. Но на следующее утро, проснувшись в предрассветном мраке и тишине, он обнаружил, что не в состоянии разбудить свои вчерашние мысли, как будто они очень устали и не могут снова приняться за работу. Вместо доводов в пользу признания он теперь думал лишь о его опасных последствиях; воскрес прежний ужас перед немилостью отца, заговорила прежняя боязнь создать непреодолимую преграду между ним, Годфри, и Нэнси, дала о себе знать давнишняя привычка полагаться на благоприятный случай, который спасет его от разоблачения. Почему он должен сам, своими руками, уничтожить всякую надежду на спасение? Нет, вчерашнее решение было неправильным. Просто он был разъярен поступками Данстена, его увлекло страстное желание порвать связывавший их тайный договор. На самом деле будет гораздо разумнее попытаться смягчить гнев отца на Данси и сохранить все, по возможности, в прежнем положении. Если Данси не вернется домой в ближайшие дни (Годфри не предполагал, что у этого негодяя достаточно денег для того, чтобы пропадать бог весть где гораздо дольше), то дело может уладиться само собой.

Годфри встал и позавтракал ранее обычного, но остался в отделанной дубом столовой, ожидая, пока младшие братья покончат с едой и уйдут. Отец имел обыкновение ежедневно натощак совершать в сопровождении управляющего небольшую прогулку. В Красном доме все завтракали в разное время, и сквайр обычно приходил последним, предварительно нагуляв себе аппетит, которого у него по утрам не было. Стол, уставленный сытными кушаньями, ждал уже два часа, и наконец появился сам сквайр, высокий дородный мужчина лет шестидесяти, чей нахмуренный лоб и довольно суровый взгляд были в странном контрасте с вялым, слабовольным ртом. Во всем его облике, как и в одежде, нетрудно было заметить привычную неряшливость, и все же что-то во внешности старого сквайра сразу отличало его от простых фермеров, которые, быть может, по манерам не уступали ему, но прожили трудную жизнь с сознанием, что рядом с ними есть люди более высокого положения. Ни в осанке, ни в голосе им не хватало самоуверенности и властности человека, который считает, что если и есть люди повыше его, ему до них так же мало дела, как до Америки или до звезд. Сквайр привык к почтительному отношению всей округи. Он привык считать, что его род, его фамильные кубки и вообще все ему принадлежащее было самым старинным и самым лучшим. А так как ему никогда не доводилось общаться с джентри более высокого ранга, его уверенность оставалась не поколебленной неприятным сравнением.

Войдя в комнату, он взглянул на сына и сказал:

— Что такое? Разве ты еще не позавтракал?

Они не поздоровались друг с другом, но не из-за какой-либо враждебности, а просто потому, что прекрасный цветок вежливости не произрастает в домах, подобных Красному дому.

— Я уже позавтракал, сэр, — ответил Годфри, — но ждал случая поговорить с вами.

— А, хорошо! — равнодушно заметил сквайр, усаживаясь в кресло. Он отрезал кусок мяса и бросил его гончей, которая вошла в столовую вместе с ним. — Позвони, чтобы мне принесли эль. Вы, молодые парни, думаете только о своих удовольствиях. О других людях вы не очень-то спешите позаботиться!

Он говорил громогласно и словно выкашливал слова, что считалось в Рейвлоу привилегией его сословия.

Жизнь сквайра была такой же праздной, как и жизнь его сыновей, но сам сквайр и его знакомые в Рейвлоу поддерживали фикцию, будто легкомыслие свойственно только молодости, тогда как умудренная старость вынуждена страдать, утешая себя лишь сарказмом. Годфри сидел молча, пока слуга не принес эль и не закрыл за собой дверь. За это время гончая сожрала столько говядины, что ее хватило бы для праздничного обеда бедняка.

— Третьего дня с Уайлдфайром случилась беда, — начал Годфри.

— Что? Ноги ему переломали? — спросил сквайр, отпив глоток эля. — Я считал, что ты умеешь ездить верхом! Подо мной ни разу в жизни лошадь не падала. Упади она, мне бы долго пришлось дожидаться новой, ибо моего отца не так легко было заставить раскошелиться, как некоторых других известных мне отцов, но и нынешним родителям придется изменить своим обычаям. Ничего не поделаешь! Со всеми этими закладными да недоимками у меня сейчас денег не больше, чем у нищего на дороге. Да еще этот дурак Кимбл уверяет, что газеты поговаривают о мире. Вот тогда уж все полетит к черту. Цены сразу же упадут, и мне никогда не получить недоимок, хотя бы я продал с торгов всех должников. Вот еще этот проклятый Фаулер — теперь уж я не стану с ним церемониться. Я велел Уинтропу сегодня же съездить к Коксу. Этот лживый негодяй обещал мне отдать сто гиней еще в прошлом месяце. Пользуется тем, что ферма его на отлете, и думает, я забуду о нем.