Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

— Там ли еще соловьи? — сказал я, вспоминая томную вечернюю музыку.

— Кто знает, может быть…

— Они поют вечером. Ты не хотела бы их послушать?

— А когда заедет за нами Федерико?

— Будем надеяться, что поздно.

— О да, поздно, поздно! — воскликнула она с таким искренним, горячим желанием, что я задрожал от радости.

— Ты счастлива? — спросил я, ища ответ в ее глазах.

— Да, я счастлива, — ответила она, опуская веки.

— Ты знаешь, что я люблю тебя одну, что я твой навеки?

— Я знаю.

— А ты — как, ты любишь меня?

— Так, как ты никогда не узнаешь, бедный Туллио.

И, произнося эти слова, она оставила перила и оперлась о меня своей тяжестью с этим неподдающимся описанию движением, в которое она вкладывала всю покорную нежность, с которой женщина может отдаться мужчине.

— Как ты прекрасна! Как ты прекрасна!

Действительно она была прекрасная, томная, покорная, гибкая и, я бы сказал, такая тающая, что заставляла меня думать о возможности выпить ее маленькими глотками, напиться ею. Оттеняя бледность ее лица, масса ее слабосвязанных волос, казалось, вот сейчас, рассыплется волной. Ресницы бросали тень на верх щеки, смущавшую меня более, нежели взгляд.

— Ты тоже никогда не узнаешь… Если б я рассказал тебе все безумные мысли, что рождаются во мне! Мое счастье так велико, что оно пугает меня, что оно заставляет меня желать смерти.

— Смерть! — говорила она тихо, с легкой улыбкой. — Кто знает, Туллио, не умру ли я… скоро!

— О, Джулианна!

Она выпрямилась, чтобы посмотреть на меня, и прибавила:

— Скажи мне, что сделал бы ты, если б я умерла вот так, неожиданно?

— Дитя!

— Если, например, завтра я умру?..

— Но замолчи же!

И я взял ее голову и начал целовать ее рот, ее щеки, ее глаза, ее лоб, ее волосы, маленькими легкими поцелуями. Она не защищалась.

И даже когда я переставал, она шептала:

— Еще!

— Вернемся в нашу комнату, — увлекая, молил я ее.

Она дала увлечь себя.

В нашей комнате балкон оставался открытым. Вместе со светом в комнату врывался мускатный аромат желтых роз, которые цвели по соседству. На светлом фоне драпировок, маленькие голубые цветочки были такие вылинявшие, что их едва можно было различить.

Уголок сада отражался в зеркале шкафа, исчезая в какой-то обманчивой глубине. Перчатки, шляпа, браслет Джулианны, положенные на стол, казалось, пробудили в этой комнате прежнюю любовную жизнь, придали всему новый интимный вид.

— Завтра, завтра нужно вернуться сюда, не позже, — говорил я, горя от нетерпения, чувствуя, что от всех этих предметов веяло какими-то чарами и надеждой. — Завтра мы будем ночевать здесь. Ты хочешь, не правда ли?

— Завтра!

— Возобновим нашу любовь в этом доме, в этом саду, в эту весну… Возобновим нашу любовь, будто все позабыто, будем находить одну за другой наши прежние ласки, в каждой из них будем отыскивать новые чары, будто мы никогда их не знавали, и впереди у нас будет много, много дней.

— Нет, нет, Туллио, не нужно говорить о будущем… Ты знаешь, это плохое предзнаменование. Сегодня, сегодня… Думай о сегодняшнем дне, о настоящем часе…

И она прижалась ко мне, безумно, с невероятной страстью, зажимая мне рот поцелуями!

— Мне послышался звон бубенчиков, — сказала Джулианна приподнимаясь. — Едет Федерико.

Мы прислушались. Она, вероятно, ошиблась.

— Разве не время? — спросила она.

— Да, уже шесть часов.

— Ох, Господи!

Мы снова прислушались. Но не было слышно никакого звука, возвещавшего о приближении экипажа.

— Не лучше ли тебе пойти посмотреть, Туллио.

Я вышел из комнаты; спустился по лестнице. Я немного пошатывался; в глазах у меня был туман, точно испарения поднимались из моего мозга. В маленькую боковую дверь в ограде я позвал Калисто, жилище которого было по соседству. Я расспросил его. Экипажа еще не было видно.

Старику хотелось удержать меня, чтобы поболтать.

— Знаешь ты, Калисто, — сказал я ему, — вероятно, мы вернемся сюда завтра и останемся здесь.

Он поднял руки к небу в знак радости.

— Правда?

— Правда. Тогда у нас будет время поболтать. Когда увидишь экипаж, приди, предупреди меня. До свиданья, Калисто.

И я оставил его, чтобы вернуться в дом. День склонялся к вечеру, и ласточки кричали громче. Воздух казался раскаленным; быстрые стаи ласточек, сверкая, рассекали его.

— Ну что? — спросила Джулианна, отвернувшись от зеркала, перед которым она уже надевала свою шляпу.

— Ничего.

— Посмотри на меня, я не очень растрепана?

— Нет.

— Но какое у тебя лицо? Посмотри на меня.

И действительно, можно было подумать, что она только что вышла из гроба, так сильно изменилось ее лицо.

Большие лиловые круги обрамляли ее глаза.

— И все-таки я еще живу, — прибавила она, стараясь улыбнуться.

— Ты страдаешь?

— Нет, Туллио. Но я не знаю, что со мной. Мне кажется, что я вся пустая, что у меня пустая голова, пустые жилы, пустое сердце… Ты можешь сказать, что я все отдала тебе. Я оставила себе, ты видишь, лишь призрак жизни…

Произнося эти странные слова, она странно улыбалась слабой, загадочной улыбкой, смущавшей меня, вызывавшей во мне смутное беспокойство. Страсть притупила мой ум, опьянение помрачило мое зрение; ум работал лениво, рассудок отяжелел. Никакое мрачное предчувствие не проникло еще в меня. Тем не менее я смотрел на нее внимательно, я разглядывал ее со страхом, сам не зная почему.

Она повернулась к зеркалу, надела шляпу; потом подошла к столу, взяла браслет и перчатки.

— Я готова, — сказала она.

Казалось, она искала еще что-то взглядом. Она прибавила:

— У меня был зонтик; не правда ли?

— Да, кажется.

— Ах, да: я, вероятно, забыла его там, внизу на скамейке, в аллее.

— Пойдем, поищем его.

— Я чересчур устала.

— Тогда я пойду один.

— Нет. Пошли Калисто.

— Я пойду. Я нарву тебе веток сирени и букет мускатных роз. Хочешь?

— Нет. Оставь цветы…

— Иди, садись сюда. Кажется, Федерико запоздал.

Я подвинул к балкону кресло для нее, и она опустилась в него.

— Раз ты спускаешься, посмотри, нет ли моего манто у Калисто. Неправда ли, оно ведь не осталось в экипаже! Мне немного холодно.

Действительно, она дрожала.

— Хочешь, я закрою балкон?

— Нет, нет! Дай мне посмотреть на сад. В этот час он так красив! Посмотри! Как он хорош!

Сад местами смутно золотился. Цветущие верхушки сирени склонялись в ярко-лиловом свете, а так как остальные цветущие ветки образовывали лиловато-серую массу, волнующуюся на ветру, то ее можно было принять за отсветы переливающего муара. Над бассейном плакучие ивы склоняли свои красивые волосистые верхушки; и сквозь них вода блестела как перламутр. Этот неподвижный блеск, это большое плачущее дерево и эта чаща нежных цветов в умирающем болоте, все это было точно волшебное, чарующее видение.