Анна Зегерс - Седьмой крест. Рассказы

Циллих почувствовал, как сердце его упало, а руки стали как чужие. Он быстро сообразил, что надо назвать номер барака, находившегося как можно дальше от его барака — там заключенные вряд ли знали его в лицо.

— В сто двадцать первом а.

— Бог ты мой, да мы почти соседи. Я был в сто двадцать пятом. Эта жирная сволочь Боланд был и у вас?

— Нет, — сказал Циллих.

Он давно не вспоминал Боланда. Но теперь вспомнил. Вспомнил и ту зависть, которую пережил, когда Боланду была публично объявлена благодарность за службу в «Особой команде». К счастью для Циллиха, теперь уже стало по-настоящему темно. Он повернулся лицом к стене. За его спиной незнакомец сделал еще несколько попыток продолжить разговор, но в ответ раздавался только храп.

Около них лежало еще несколько человек. Они сонно ругали рано наступившую осень, новое городское управление в Эрбахе, оккупацию, паромщика. Ни в чем на свете они не сходились во мнениях, но, заснув, прижались друг к другу, как дети. Но один из них не лег, он сидел и курил. Циллих с недоверием следил за вспыхивающим огоньком. Потом и он погас. Но может быть, человек этот еще сидит. «Спит ли он? — думал Циллих. — Почему не лег вместе с другими? Что он будет делать, если я сейчас встану и уйду?» Ему ведь необходимо уйти прежде, чем рассветет и заключенный из лагеря Пяски проснется и узнает его.

Остаться опасно, думал Циллих, но уйти сейчас тоже опасно. Почему он не улетучился, не испарился, почему его уже не убили — ведь тогда его нельзя было бы схватить. Мышь могла бы юркнуть в щель стены, а тем более — жук. А он был плотного сложения, ширококостный, тяжелый. Он наблюдал за сидевшим человеком. Он в самом деле спит? Или притаился, ожидая, когда Циллих встанет? Быть может, он пришел сюда еще до дождя? Быть может, он сидит здесь, только чтобы караулить Циллиха?

Циллих перепрыгнул через спящих, обежал павильон, одним махом взлетел на какой-то крутой холмик, притаился в кустах, лотом ползком пробрался в лощинку. Прислушался. Ничего не было слышно. Быть может, сидевший в углу человек и вправду спал? Быть может, все спали и никто не заметил его ухода?

Но что толку? Все равно податься некуда. Родная жена его не приняла, а чужой человек и подавно не примет. Его счастье, что на том берегу все его считали уже мертвым. А на этом его подстерегало несметное число новых опасностей. Циллиха потянуло назад к реке, которая текла, невидимая, в непроницаемой тьме. На нее он возлагал свою последнюю надежду в этом краю и вообще на земле. Сколько он себя помнил, это медленная неширокая речка вилась вокруг его жизни. И все реки, от Рейна до Волги, через которые ему пришлось потом переправляться, он сравнивал с этой речкой. Лучше всего ему было бы сейчас исчезнуть. Но как только ему пришла в голову эта мысль, каждая клеточка его тела стала жить еще интенсивнее. Его сердце заколотилось. Он вдохнул крепкий осенний аромат. У него зачесалось под мышкой. Он вдруг ощутил сильный голод и стал вертеть привязанный к поясу пакетик, о котором тут же вспомнил. Уж лучше идти вперед. Все же лучше сперва найти себе какое-то прибежище, пусть даже временное, пусть даже только для того, чтобы досыта нажраться. Это, конечно, не было спасением, но все же отсрочкой. Он сполз с обрыва и зашагал по топи. Сперва испугался, что увязнет в трясине, но болото оказалось неглубоким, только размытым осенними дождями. Он обогнул деревню, раскинувшуюся вокруг кирпичного завода. Раз туда пошла тетка трактирщика, там могут быть и другие родственники его деревенских соседей. Рассвет был похож на вчерашний закат, заря по цвету напоминала плохо смытое кровавое пятно. Хоть он и падал с ног от голода и усталости, он сделал еще крюк, чтобы обойти прямое шоссе на Эрбах, потому что там были контрольные посты и патрули.

Прошло немало времени, прежде чем он вышел к городу Эрбаху. Большинство домов были взорваны или разбомблены. Нетронутыми стояли только старинные, украшенные гербом ворота. Циллих выждал минуту, когда часовые повернулись спиной, и вошел в город. Он быстро шагал по улице, не оглядываясь по сторонам, словно его узнают только, если он сам первый узнает человека. Уже была прибита к стене табличка с названием улицы. Уже висело объявление «Здесь сдаются места для ночлега». Хозяйка провела его в пустое, чистое помещение и указала на мешок со свежим сеном. Остальные трое жильцов, объяснила она, еще не пришли с ночной смены. Он плюхнулся, как стоял, на мешок, но она сказала: «Снимите, пожалуйста, ботинки».

Он сел, по-турецки поджав ноги. Развязал свой пакетик, набил рот хлебом. Раздался стук в дверь. У него остановилось сердце, рот был набит хлебом. В комнату прошмыгнул проворный человечек с веточкой мушмулы в петлице.

Он поднял руку и крикнул:

— Хайль, Циллих, дорогой Шульце.

Циллих вскинул на него глаза и, тупо уставившись, дожевывал хлеб.

— Я глазам своим не поверил, когда увидел, как весело ты гуляешь по нашему доброму старому вольному городу Эрбаху.

— А тебе-то какое дело? — спросил Циллих.

— Мне? Да ровным счетом никакого. Когда ты смылся с карьера, я сказал себе: «Лети, пташка, лети!» Когда нас в тот раз свела судьба, помнишь, на шоссе, за Вейнгеймом, я сразу подумал: «Это что еще за висельник? Поглядим, может, я выведу его на чистую воду». Когда стало известно, кто ты есть, я ни капельки не удивился. Понимаешь, любопытство у меня врожденное. Уже моя мать была чрезвычайно любопытной женщиной. Я имею в виду старуху Еву. Не будь она любопытной, никогда бы не стала кусать яблоко.

— Убирайся к черту!

— Сию минуту. Желаю тебе приятного сна!

Циллих вдруг резко обернулся.

— Стой, Пятница! Ты остаешься здесь, в Эрбахе?

— Тебе это не по душе?

— Только не вздумай меня выдавать. — Его птичьи глаза впились в Пятницу как ядовитые булавки. Тот даже вскрикнул: «Ой!» — и, поставив ногу в дверную щель, сказал:

— Знаешь, а тебе пришла в голову неплохая мысль.

Циллих вскочил.

— Закрой-ка за собой дверь.

— И не подумаю. У меня вообще нет никакой охоты коротать время вместе. Кстати, хозяйка тоже дома, вот за стеной. Поэтому тебе лучше спокойненько сесть, где сидел.

Он с явным удовольствием смотрел на Циллиха, который стоял перед ним и стонал от желания его убить. Он что-то насвистывал.

И вдруг Циллих молитвенно сложил руки:

— Дорогой Пятница! Ты ведь так не поступишь со своим старым знакомым. Мы ведь товарищи.

— Товарищи? Ах, вот что! Ну, как бы то ни было, ложись-ка ты спать. — Глаза его так и сверкали. — А я, пока буду спускаться по лестнице, еще раз все хорошенько обдумаю. Как сказал Адольф Гитлер: «Дайте мне четыре минуты!» Еще раз желаю тебе спать спокойно.

Он повернулся на пороге, теребя между пальцами веточку мушмулы. Хлопнула дверь комнаты, потом дверь коридора, потом входная дверь. Своими глазами-бусинками Циллих как бы просверлил вслед за ним две дырочки в воздухе.