Анна Зегерс - Седьмой крест. Рассказы

Однажды ей прислали разрешение на свидание в лагере Вестгофен. Она побежала к отцу. Давно уже не советовалась она с ним. «Поезжай непременно, — сказал обойщик, — я провожу тебя». Элли вовсе не хлопотала о свидании, наоборот, разрешение пришло очень некстати. Этим разрешением преследовались особые цели.

Так как ни побои, ни пинки, ни голод, ни карцер не оказали на заключенного никакого действия, то возникла мысль привести к нему жену. Жена и ребенок — это на большинство людей все же производит впечатление.

Итак, Элли и ее отец взяли однодневный отпуск. От семьи они скрыли свою невеселую поездку. По пути Элли думала о том, как хорошо было бы теперь лежать с Генрихом на лужайке, а Меттенгеймер мечтал о своих обоях. Когда они, сойдя с поезда, пошли рядом по дороге и уже миновали несколько деревень, населенных виноградарями, Элли вдруг, словно став опять маленькой девочкой, схватила отца за руку. Рука была сухая и вялая. У обоих сжималось сердце.

Когда они поравнялись с первыми домами Вестгофена, люди стали смотреть им вслед с тем смутным состраданием, с каким обычно смотрят на идущих в больницу или на кладбище. Как мучительно было видеть в деревнях всю эту деловитую суету, эту радостную возбужденность… Отчего мы не они? Почему я не качу эту бочку к бондарю, почему я не вон та женщина, которая чистит сито на подоконнике? Почему я не могу помочь людям поливать двор, перед тем как они поставят давильные чаны? А вместо всего этого приходится идти мимо, своим особым путем, в нестерпимой тоске. Какой-то парень с еще по-летнему обритым затылком, скорее лодочник, чем крестьянин, подошел к ним и сказал серьезно и спокойно: «Вам верхом обойти придется, через поле». Старуха, может быть мать парня, выглянула в окно и кивнула. «Утешить, что ли, меня хочет? — подумала Элли. — А мне до Георга теперь никакого дела нет». Они поднялись по меже. Прошли вдоль стены, утыканной битым стеклом. Слева показался небольшой заводик «Маттиас Франк и сыновья». Им уже были видны ворота лагеря и часовые. Ворота выходили на дорогу как раз в углу, образуемом стенами так называемого внутреннего лагеря. Хотя Рейн и находился где-то близко, позади лагеря, но он не был виден. На коричневой туманной низине местами поблескивала мертвая стоячая вода.

Меттенгеймер решил подождать Элли в садике при трактире. Элли пришлось идти дальше одной, и ей стало страшно. Но она твердила себе, что теперь ей до Георга никакого дела нет. Уж он не растрогает ее ни своей печальной судьбой, ни родным лицом, ни взглядом, ни улыбкой.

Георг уже давно сидел в Вестгофене. Позади были десятки допросов, терзаний, пыток, их хватило бы на целое поколение, над которым пронеслась война или другое бедствие. И эти пытки будут продолжаться завтра, может быть, даже через минуту. Георг тогда уже знал, что только смерть освободит его. Он знал, какая страшная сила набросилась на его молодую жизнь, знал и свою силу. Теперь он узнал себя.

В первую минуту Элли показалось, что в комнату ввели другого человека. Она поднесла руки к ушам — привычное движение, которым она проверяла, целы ли ее серьги. Затем она уронила руки. Пораженная, смотрела она в упор на этого чужого человека, стоявшего между двумя штурмовиками. Георг был высокого роста, а этот такой же маленький, как и ее отец, и ноги у него в коленях согнуты. Наконец она все-таки узнала его по улыбке. Да, это его прежняя особенная улыбка, ласковая и презрительная улыбка, точно так же он улыбался Элли при первой их встрече. Но сейчас ему предстояло решить нечто совсем другое, сейчас он думал вовсе не о том, как отбить молодую девицу у горячо любимого друга. Одна только мысль гвоздила его истерзанный мозг: для чего привели сюда эту женщину? Чего они хотят достигнуть этим? Он боялся, что из-за своей усталости, из-за своих телесных страданий упустит что-то очень важное, не заметит какой-то западни.

Он уставился на Элли. Она показалась ему не менее странным существом, чем он ей: фетровая шляпка, кокетливо приподнятая сбоку, волосы колечками, сережки. Он продолжал рассматривать ее. Затем попытался вспомнить: какое же она имела отношение к нему? Довольно отдаленное. Пять или шесть пар глаз жадно следили за каждым движением в его лице, изуродованном побоями. Надо же что-нибудь сказать этому человеку, думала Элли, и она сказала:

— Ребенок здоров.

Он насторожился. Его взгляд стал острым. Что она имела в виду? Наверняка что-то вполне определенное. Может быть, она принесла ему весть? Он боялся, что слишком ослабел и не отгадает. Он сказал вопросительно:

— Вот как?

Она узнала бы его и по этому взгляду. Этот взгляд был прикован к ее полуоткрытым губам так же горячо и неотступно, как в первый раз. Что за весть сообщат они сейчас, чтобы еще раз наполнить его жизнь энергией и силой?

После долгой мучительной паузы — Элли, видимо, подыскивала слова — она сказала:

— Скоро он уже пойдет в детский сад.

— Да, — сказал Георг. Какая мука напрягать бессильный мозг, соображать быстро и метко! На что намекает она, говоря о детском саде?

Вероятно, это связано с перестройкой работы, о которой Гагенауер рассказывал четыре месяца назад, когда был доставлен сюда после ареста партийного руководства последнего состава. Улыбка Георга стала шире.

— Хочешь взглянуть на его фотокарточку? — спросила Элли.

Она пошарила в сумочке, на которую устремились не только глаза Георга, но и охраны. Она протянула ему маленькую, наклеенную на картон карточку: ребенок с погремушкой. Георг наклонился над снимком и от напряжения наморщил лоб, силясь разглядеть что-то важное. Он поднял глаза, посмотрел на Элли, опять посмотрел на карточку. Затем пожал плечами. Он снова взглянул на Элли, но так мрачно, словно она посмеялась над ним.

Надзиратель крикнул:

— Свиданье кончено.

Оба вздрогнули.

Георг торопливо спросил:

— Как моя мать?

— Здорова, — отозвалась Элли. Эту женщину, которая была ей всегда чужда, чуть ли не противна, она не видела уже полтора года.

Георг крикнул:

— А младший брат? — Он точно вдруг проснулся, все его тело дергалось. Не менее жутким казалось Элли и то, что с каждой минутой он все больше становился прежним. Георг крикнул: — А как поживает… — Но его подхватили слева и справа, подтолкнули и вывели.

Элли потом уже не помнила, как вернулась к отцу. У нее осталось только смутное воспоминание о том, что он прижал к себе ее голову, и что тут же стояли хозяин и хозяйка и еще какие-то две женщины, и что ей было все равно. Одна женщина легонько похлопала ее по плечу, а другая пригладила ее волосы. Наконец хозяйка подняла с полу ее шляпу и сдула с нее пыль. Никто не произнес ни слова. Слишком близко была эта стена. Немым было горе, и таким же немым было утешение.