Герман Банг - Тине

— Тине, потчуй гостя. Тине, потчуй гостя, — сказала мадам Бэллинг и даже привстала от волнения.

Тине повиновалась, руки ее, подкладывавшие угощенье, показались ему бледными как смерть, и он взял еще кусок.

— Она хорошо писала, она хорошо писала, — снова завел свое Бэллинг, сидя по ту сторону кровати.

— Да, Бэллинг, да… Господи, господи, у него теперь только и радости… — объясняла мадам Бэллинг. — Я припрятала старые тетрадки… Бэллинг сам ее учил, он ведь учил ее сам… а почерк у Тине всегда был отличный… всегда был отличный… Вот он и смотрит теперь старые тетрадки… больше он теперь ничего не может.

Мадам Бэллинг не забывала хозяйских обязанностей.

— Тине! Ты бы тоже съела хоть что-нибудь. Вы знаете, она ничего не ест.

Берг и сам не понимал, почему он принудил Тине разделить с ним трапезу, зачем ему понадобилось, чтобы она тоже ела. Но она послушно села за стол, и они сидели друг против друга, а мадам Бэллинг глядела на них.

— Хоть раз, да собраться вместе, — говорила мадам Бэллинг, — хоть раз, да вместе, — но, переведя взгляд с одного лица на другое, а лица были застывшие и бледные, она вдруг смолкла, охваченная тем же неясным и непонятным страхом, что и ночью. Потом она села и заговорила уже совершенно другим тоном:- Да, времена переменились… нам всем теперь очень тяжело.

Несколько мгновений никто не проронил ни звука; Тине и Бергу казалось, что они и дышать-то сейчас перестанут.

Сам того не сознавая, Берг внезапно вскочил и вышел из дому. Мадам Бэллинг стояла на крыльце и махала ему рукой, и Берг еще раз оглянулся.

Тине осталась сидеть, она не встала и не начала убирать со стола. Она не видела, как вернулась мать, и не слышала, как читает отец старые тетрадки.

Рев пушек напоминал могучий рокот морского отлива; с площади доносились крики и сигналы, там трубили сбор.

Шум нарастал, но Тине и сквозь него слышала слова команды и различала, как ей казалось, каждый отдельный голос.

Опять сигналы, опять слова команды, опять шаги — уходящих.

Мадам Бэллинг снова вышла на крыльцо и снова вернулась.

— Ах, господи, — сказала она, опускаясь на стул, — ах, господи, уходят на верную смерть.

Тине слышала лишь шаги, но и те становились все тише и тише. Вот он и ушел.

На секунду оцепенение, казалось, покинуло ее. Она заговорила с матерью взволнованным голосом. Она сказала:

— Мне, пожалуй, надо сходить в лесничество. Софи только и знает что бездельничать.

И стрелой помчалась она по переулку — ах как быстро летела за ней ее тень! — через поле. Здесь ей повстречалась Тинка.

— Ты куда? — спросила она.

— Туда.

Тине, не задерживаясь, помчалась дальше. Тинка долго стояла и глядела вслед, покуда Тине не скрылась за прудом.

Она пронеслась через сад, ворвалась в дом, обежала все комнаты, чтобы еще раз увидеть их. Она хотела быть здесь.

— А они уже ушли, — хныкала Софи, бегая за ней по пятам и повторяя одни и те же слова в разных комбинациях.

Тине села на его место за письменный стол, перед лампой.

— Они ушли, — плакала Софи, усевшись напротив нее на диван. — Господи, ушли они.

На раскрытом бюваре лежало письмо. Тине прочла дату: «Апреля 16-го дня».

— Один бог знает, кому из них через час придется встретить свою смерть, — рыдала Софи.

Тине перевернула первую страницу. Едва ли она сама понимала, что читает. А письмо она знала и без того. В нем были все те слова из прежних писем, которые так часто перечитывала ей фру Берг. Здесь каждая фраза звучала по-прежнему, здесь в каждой строчке стояли прежние слова, обращенные к фру.

И под хныканье Софи Тине Бэллинг тяжело уронила голову на стол лесничего.

Выходит, он просто взял ее — взял по мимолетной прихоти.

…Сумерки растекались по комнате. Софи задремала в своем углу.

Страшно, куда страшней, чем раньше, грохотали пушки. В хлевах протяжно ревели напуганные коровы, — точь-в-точь как на пастбище, когда в середину стада ударит молния.

Тине стояла на коленях, прижавшись щекой к неоконченному письму. Она почувствовала какое-то теплое прикосновение: это Аякс и Гектор легли возле нее на коврик.

Они и лизали ее руки.

Перед школой остановилась карета его преосвященства. Епископ приехал проведать старого Бэллинга.

Немного спустя он прошел мимо склонившейся перед ним мадам Бэллинг и хотел уже снова сесть в карету, но тут какой-то офицер высокого звания промчался через площадь, сопровождаемый двумя адъютантами.

Офицер спешился, и, обменявшись приветствиями, они вместе с епископом прошли на кладбище.

С холма над «Райской аллеей» они поглядели на запад.

— Отходим? — спросил епископ.

— Нет, остаемся, — отвечал офицер. — Хотят, чтоб мы остались. — Голос офицера был странно отчетлив, взгляд устремлен в сторону шанцев.

Епископ не сразу ответил, только губы его чуть дрогнули.

Потом он сказал:

— Да, эти люди сознают всю глубину своей ответственности.

Некоторое время оба молчали.

Солнце клонилось к западу, опускаясь в багряную красноту, словно холодное небо впитало всю пролитую на земле кровь.

Потом оба повернулись и, почти не разговаривая, проделали среди могил обратный путь.

Епископ уже ступил на подножку своей кареты, а офицер все еще не выпускал его руки.

Наконец епископ пробормотал: «Прощайте», — и карета тронулась.

Над площадью утекало время. Солдаты приступом взяли трактир. Солдаты изнывали от жажды.

И снова все стихло.

Только из дверей трактира доносился пронзительный голос мадам Хенриксен. Она никак не могла докликаться своих служанок, хотя крик ее был слышен даже в лесничестве.

…Гром орудий по-прежнему сотрясал ночной мрак.

В запертую уже дверь школы постучали.

— Это я, — сказала Тине.

Мадам Бэллинг открыла, и дочь темной тенью проскользнула в дом.

Ночь проходила, занимался день.

Дело шло к полудню, когда на площади стало известно, что начался штурм Дюббеля.

…До поздней ночи они слышали стоны раненых, которых провозили мимо, в Херупхав. В ночной тишине каждый стон раздавался особенно громко.

Потом все стихло.

Настал день. Площадь казалась вымершей. Кузня была пуста, кузнец не занимался нынче своим делом, и никто не открывал запертых дверей трактира.

Мадам Бэллинг и Тине сидели, закутавшись в платки, сидели молча час за часом и глядели друг на друга. Порой мадам Бэллинг вставала со своего места в углу и принималась бродить по комнате, как занемогшее животное.

— Есть не хочешь? — спрашивала она.

— Нет, спасибо.

Мадам Бэллинг снова садилась. Бэллинг не спал. Слова его сливались в неразборчивый лепет, он пытался нащупать свой молитвенник, Тине взяла книгу и начала читать изречения, которых он больше не понимал, а она не слышала.