Блез Сандрар - Принц-потрошитель, или Женомор

В связи с этим мы пребывали в непрестанных разъездах. Нашего посещения попеременно удостаивались Москва, Кронштадт, Тверь, Севастополь, Санкт-Петербург, Уфа, Екатеринослав, Луговск, Ростов, Тифлис, Баку — все эти города постигла печальная участь: они стали жертвами свирепого террора и, отчасти разрушенные, испили чашу скорби в невиданной прежде полноте.

Состояние наших умов было способно оттолкнуть любого, а жизнь, какую мы вели, устрашила бы и самых смелых. Нас выслеживали везде, гнались по пятам, дышали в затылок. Афишки с нашими приметами множились, их были тысячи, и они висели повсюду. За голову каждого обещали большие деньги. Полиция всей России охотилась на нас. Полчища шпиков, доносчиков, предателей, ложных друзей, тьма-тьмущая сыщиков — все искали с нами встречи. На безграничном пространстве империи было объявлено своего рода осадное положение, против нас мобилизовали войска, тысячи солдат. Нам приходилось бороться против всех, вступать в бой со всяким и каждого в отдельности опасаться. Мы были вечно начеку. При всяком наступлении или отходе очень многое приходилось изобретать заново, превращая все, что подворачивалось под руку, в средства нападения или защиты, везде устраивая тайные склады и арсеналы, открывая подпольные типографии и мастерские для изготовления фальшивых денег, подыскивая оборудование для лабораторий. А еще — объединять добровольцев, готовых примкнуть к нам, подбадривать уже решившихся действовать, снабжать их всем необходимым, устраивать для них алиби, подыскивать укромные норы, схроны, доставать им фальшивые документы, укрывать их временно за границей, подлечивать, вывозить на природу, помогать улизнуть от преследователей — и всем этим надлежало обеспечить множество людей, стало быть, требовалось задействовать тысячи посредников, служащих всяких контор и архивов по всей стране, а для прикрытия обзавестись легальной компанией с определенным местом официальной приписки и отделениями за границей и по всей России, но действующей вполне скрытно, водя за нос власти, — и все это, не высовываясь из подполья, без возможности действовать открыто. Малейший жест должен был направлять сыскарей по ложному следу, все облекалось тайной и тысячами предосторожностей, чтобы никак, даже путем последовательных хитроумных умозаключений, никто не вычислил нашего убежища и ненароком не прихватил нас. Кто бы смог вообразить, сколько это отнимало сил, какого требовало хладнокровия, какого сосредоточения воли? Ведь лишь безмерная уверенность, рвение, не слабеющее ни на миг, не знающее уныния, могли справиться со столькими преградами, наперекор ежедневным, ежечасным опасностям, не поддаться изнуряющей усталости от бесчисленных предательств, от бесконечных трудов на пределе выносливости. Но мы растрачивали свои силы без счета, непостижимо, как можно было выдержать все это физически да еще выглядеть такими молодцами; а ведь нам не дано было и двух ночей кряду проспать под одной крышей, приходилось не только постоянно менять места обитания, документы и явки, но и каждый день выдумывать себе новое лицо, иную походку, другую индивидуальность, а также имя, привычки, язык и нравы. Могу поклясться, что девятнадцать членов Центрального исполнительного комитета были проходимцами, каких мало, блистательными вожаками масс и умели поставить свою жизнь на кон. Но в таком существовании уже не было ничего человеческого, и надо ли удивляться, что вокруг нас случалось столько измен? Кое у кого силы иссякали, причем порой у самых ценных товарищей.

Прошел третий год борьбы, и силы реакции, казалось поколебленные до самых основ, восстановили равновесие и даже начали помаленьку одерживать верх. Наше дело стало выглядеть безнадежным. Мы превратились в изгоев. Умеренные партии, поначалу относившиеся к нам с симпатией, морально поддерживая, а в большинстве случаев действуя с нами заодно, развязали бурную кампанию шельмования, захватившую неуверенных, робких и переменчивую мелкобуржуазную массу, в чьи деньжатах, ранее поступавших регулярно, мы весьма нуждались. Теперь же нам перекрыли кислород. Буржуазные оболы для нас стали вопросом жизни или смерти. Так что мы поневоле сменили тактику, только бы пополнить кассу, и предприняли серию экспроприаций большого масштаба. Тут уж либералы и партии, близкие интеллигенции, совсем отвернулись от нас, громогласно обвинив в бандитизме и вооруженных ограблениях. Конечно, такой образ действий имел лишь одну цель — скорейшее получение денег, этого нерва войны, а потому расшатывал партийную дисциплину, открывая двери раскольникам. Теоретики, догматики увязали в спорах, критикуя нашу концепцию реальной политики. Они порицали даже вполне оправданные меры, когда мы покушались на государственную казну, не соглашаясь тем паче с несправедливыми атаками против частного капитала; идеалисты и сентиментально настроенные члены партии находили, что связь между присвоением наличности и чистыми революционными принципами чересчур эфемерна, а некоторые, по преимуществу предводители боевых групп, отказывались принимать участие в эксах или проводили их спустя рукава; другие, напротив, входили во вкус и прикарманивали кучу денег, а потом пускались в загул и более не появлялись среди нас; кое-кто из особо безмозглых связался с бандами обычных уголовников, с шайками хулиганов и безвозвратно канул в их среде. В России больше не совершалось ни одного преступления, которое бы не приписали нам, что до крайности усугубило нашу дурную славу. К тому же все порядком устали от нашей бурной деятельности, которая, не имея ни видимого исхода, ни цели, именно потому отнюдь не угасала, а, напротив, разгоралась пуще, принимая все более опасные формы. Число отступников росло. Мы ведь не могли ни как-то оправдать свои все более безрассудные выходки, ни публично обсуждать правомочность учащавшихся налетов. У нас не хватало ни желания, ни свободного времени для того, чтобы пускаться в дискуссии. За нами шли по пятам, нам дышали в затылок, и множество людей, связанных с нами ранее, пытались смыть с себя вину и вновь заслужить милость властей, предавая и продавая бывших сообщников, делая все возможное и невозможное, чтобы нас схватили. Никогда мы не были так близки к полному провалу, а самыми неистовыми гонителями становились как раз те бывшие соратники, кто решительно поворачивал на сто восемьдесят градусов и вливался в ряды преследователей, наводя полицию на совсем свежие следы главных зачинщиков. Тюрьмы ломились от наших сторонников. А скольких отправляли в Сибирь! Счет шел на десятки тысяч. Самые отважные из наших товарищей уже сгнили в рудниках; прикованные либо кандалами к тачке, либо цепью к ядру, влачились, теряя силы, где-нибудь на сахалинской или петропавловской каторге; многие погибали под ударами охранников в ледяном безмолвии дальнего Севера, другие агонизировали по колено в воде, запертые в подвальных казематах Шлиссельбурга и Петропавловской крепости, а самые дорогие моему сердцу были расстреляны или повешены под покровом ночи. Сократившись численно, прижатые к стенке, мы еще раз сменили тактику и решились на крайние меры. Пришли к выводу, что надобно безжалостно очистить партийные ряды, а затем вновь во всеуслышанье заявить о себе, затеяв несколько операций чрезвычайного размаха. Чтобы поразить народ зрелищем в высшей степени устрашающим и низвергнуть чудовище реакции, направив удар прямо в голову, мы решили покуситься на жизнь царя, а если удастся, уничтожить одновременно и всю царскую фамилию.