Блез Сандрар - Принц-потрошитель, или Женомор

В этом-то баре однажды ночью, болтая о том о сем с маленьким евреем по имени Штаркман (этот парень был мне очень предан — ученик, которому я год спустя доверил переплести «Прозу транссибирского экспресса» и который в 1914-м, подражая мне, завербовался в первый же день войны, чтобы 9 мая 1915-го погибнуть под Суше), так вот, когда я делился с ним кое-какими эпизодами из моей жизни, во мне вдруг зародился замысел «Женомора», словно его запустила в ход пружина, сработавшая в механизме разговора; можно было подумать, что Штаркман, задав мне какой-то вопрос, которого я не помню, нажал на кнопку автоматического устройства… потом, пока не забрезжила заря, я рассказывал ему историю Женомора как что-то и вправду случившееся со мной. Должно быть, именно в то утро я черкнул карандашом на том бумажном обрывке: «Женомор, идиот» и поставил дату. Все, точка. Я больше не думал о Женоморе, целиком погрузившись сперва в доработку и редактирование «Транссибирского экспресса», а потом в хлопоты о его прохождении через типографию, это была так называемая «Первая Книга, спонтанно вышедшая из-под пера», она была в производстве целый год, у «Крете» в Корбейе.

* * *

К «Женомору» я возвратился весной 1914 года и под влиянием первых сенсационных успехов воздухоплавания и чтения «Фантомаса» сделал из него авантюрный роман. Отсюда вторая запись, датированная маем 1914-го и озаглавленная так: «Король Воздуха, большой авантюрный роман в 18 томах». Первым и последним словом книги было «Дерьмо». Я очень гордился этой находкой. И если б мне в то время удалось раздобыть издателя, роман бы непременно вышел именно в таком виде. Я написал более тысячи восьмисот страниц, забытых потом в маленькой гостинице близ Лионского вокзала, куда я заглядывал всякий раз, когда отправлялся к Бастилии подцеплять девиц, что, как правило, не обходилось без потасовок — обожаю драки! — или, может быть, рукопись затерялась при одном из моих бесчисленных переездов, благо в ту пору я переезжал регулярно, каждую неделю, чтобы пожить во всех округах Парижа, добираясь даже до предместий, — упорства мне было не занимать.

Особенно мне запомнился один том, восьмой, под названием «Безголовая Европа»; я продал его издателю в Мюнхене через моего друга Людвига Рубинера, которому было поручено сформировать серию из ста лучших авантюрных романов XIX века. Я получил пятьсот марок аванса, но книга так и не увидела света!.. Еще припоминаю, что там фигурировал сюжет насчет моего друга Кека, в те времена он был скульптором. Мы стояли в хвосте автобуса, проезжающего по предместью Сент-Оноре. Куда мы могли ехать?.. Погода была лучезарной, и я вышел из автобуса на рыночную площадь перед церковью прямо посреди фразы, потому что этот несчастный дурачина меня, кажется, не понимал. Скульпторы, они тугодумы… В «Безголовой Европе» речь шла ни больше ни меньше как о похищении бандой авиаторов, заточении или даже убийстве молодых художников (Пикассо, Брака, Леже), молодых музыкантов (Сати, Стравинского, Равеля), молодых парижских поэтов (Аполлинера, Макса Жакоба, меня), которых Франция еще не знала и которым в самом скором времени предстояло прославиться, а без них будущее интеллектуальной Европы, то есть мира, будет отдано во власть журналистов, политиков, псевдотворческой шушеры и германской полиции.

Женомор забавлялся. Я тоже. (Что бы там ни говорили, с тех пор лучшего занятия у нас не бывало!)

Другой том содержал историю девятисот миллионов франков, задействованных в ошеломительной финансовой афере, сведения о которой должны были появиться в специальном августовском выпуске «Монжуа» за 1914 год, этот номер был напечатан, но в продажу поступить не успел. Помешала война. Наступил август 1914-го.

* * *

Война грянула внезапно.

Проведя два года под славными знаменами, я только и думал что о «Женоморе, идиоте».

Меня снедал творческий жар, но я не написал ни строчки: я стрелял из ружья. В моей безымянной окопной жизни Женомор не покидал меня ни днем, ни ночью. Он ходил со мной в дозор; не кто иной, как он вдохновлял меня на уловки краснокожих, когда надо было устроить засаду, расставить сети. На болотах у Соммы и в бесконечные зимние месяцы он утешал меня рассказами о своей авантюрной жизни, о том, как он кошмарной патагонской зимой скитался в раскисших пампасах. Его присутствие освещало мою темную землянку. В тылу я сносил все — притеснения, наряды, унизительное бесправие, весь тюремный уклад этой жизни. У меня, как и у него, был регистрационный номер. Он был рядом, когда мы шли в атаку, и, может быть, это благодаря ему я нашел в себе физические силы, энергию и отвагу, чтобы собрать себя по кусочкам после того боя в Шампани. И на госпитальной койке, очнувшись после ампутации, я снова увидел его рядом. Он тогда еще больше вырос, нарядившись в шкуру Садори, последнего отпрыска законных властителей Венгрии, с которым я познакомился до войны, он ютился в маленькой гостинице «Заря» на бульваре Эксельманс, и мне довелось выслушать его исповедь. (Будучи казначеем в мастерской Огюста Родена, Садори работал с ним и так виртуозно владел резцом, что мэтр доверил ему завершение «Поцелуя», того самого, что в музее Люксембургского дворца.) Теперь Женомор окончательно встал на ноги. Его прошлое, его юные годы были известны. Отныне я располагал всем, что требуется. Он воплотился, живой, законченный. Он овладел мною. На этот раз не было ничего проще, чем записать его историю. Я мог сделать это на одной страничке или в ста томах, так все логично развивалось, таким казалось легким. И все же я ничего не сделал — отвлекся, окунулся в гражданскую жизнь.

Так я еще раз потерял время даром. И «Женомор», книга, которую следовало сделать без промедления, была отложена до тех времен, когда рак на горе свистнет!

Весна 1916-го. Я болтаюсь по Парижу с юной красоткой, которая меня проняла до самых потрохов. Кроме возлюбленной, мне на все плевать, пусть великие литературные замыслы отправляются к чертям! В один прекрасный день, созерцая Париж с высоты башен Нотр-Дам, я спрашиваю мою голубку, как, по ее мнению, должна прозвучать труба Страшного суда, если ангел, забравшийся на кровлю собора, поднесет ее к устам? Ночью, улегшись на Монпарнасе рядышком с моей сладкой, я снова вернулся к этой идее и, распалившись, широкими мазками живописал перед ней ужас, который охватит Париж, если пророчества сбудутся: молчаливый собор вдруг по-звериному заревет и, подобно бешеному слону, пустится вскачь, давя и топча столицу. Это было 13 апреля, у меня сохранилась запись. Девятого ноября я написал «Тайну ангела Нотр-Дам», она появилась в журнале «Караван» (в апрельском номере за 1917 год) и стала для меня напоминанием о том, чего нельзя было вставить в книгу «Конец света», которую я вознамерился написать, все лето о ней мечтал (моя старая тема, она меня не отпускала с 1907 года, когда я, возомнив себя музыкантом, сочинил большую симфонию «Потоп»). В то же время я написал подробный сценарий, который Пате, а за ним Гомон отвергли под тем предлогом, что-де слишком много персонажей, чересчур многолюдные толпы участвуют в действии. Гриффит только что снял «Рождение нации», шедевр, так никогда и не показанный во Франции, но я его частным образом просмотрел, и он произвел на меня волшебное впечатление богатством вымысла, творческой мощью модернистской поэтики.