Никос Казандзакис - Христа распинают вновь

Сказав это, отец Фотис высоко поднял суровый лик. В утреннем ветре, над толпой, лик Христа грозно зашевелился. Манольос в последнюю минуту покрасил красной краской шрам, идущий от виска до подбородка, и взволнованные люди увидели в этом Христе со шрамом великого борца, израненного в древних войнах, борца, который снова бросается в бой.

— Он — наш вождь! — крикнул священник. — Поднимите руки, приветствуйте его!

Он обратился к Лукасу, знаменосцу.

— Лукас, — сказал он, — прибей эту святую икону к древку, пусть она идет впереди и показывает нам путь! А теперь — каждый на свое место! Бог послал нам зарю, — пойдемте! Впереди Лукас со знаменем, потом мужчины с оружием, а позади — женщины и дети с пращами!

Войско выстроилось, все перекрестились. Отец Фотис взял в руки икону с изображением пророка Ильи. Манольос пошел впереди, немного сзади шел Яннакос с керосиновым баком под мышкой. Михелис остановился на скале и посмотрел на шествие.

— Я не пойду, дорогой отче, — заявил он попу Фотису, — у меня нет сил.

Он смотрел на уходивших: почти все были босы, одни одеты в лохмотья, другие повязаны овчиной или мешковиной. Лица их были морщинисты, скулы обтянуты кожей, глаза, обведенные черными кругами, глубоко запали. Они были голодны, дрожали от холода и старались идти быстрее, чтобы немного согреться… Они ни к кому не питали ненависти, они хотели только согреться и поесть, чтобы не умереть…

Яннакос на минутку поставил на землю керосиновый бак и потер закоченевшие руки.

— А не споем ли мы, братья? — крикнул он. — Разве так, молча, отправляются на праздник? Давайте споем дорожную песню, амане, религиозный гимн, — что хотите, но нужно спеть, чтобы согреться!

Они распрямили плечи, подняли головы. Отец Фотис, а за ним и весь люд торжественно затянули старинный военный гимн, который некогда пели их предки, отправляясь в поход против варваров:

— «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое, победу на сопротивные даруя…»

В это время село Ликовриси начало просыпаться. Ночью ударил мороз, в горах выпал снег. Крестьяне нежились в своих кроватях, лежа на мягких, теплых перинах. Вчера они резали свиней, палили их, вспарывали им брюхо, вынимали кишки и, вымыв, отдавали их своим женам и дочерям. А те уже должны были позаботиться о заливном, о колбасе, сложить в глиняные миски и горшки сало, солонину и требуху.

Поэтому первыми сегодня проснулись хозяйки. Засучив рукава, они ставили на огонь котлы, толкли в ступках перец и тмин для колбасы, давили померанец и лимон для заливного. А жирные кабаньи туши, опаленные, чисто вымытые, неподвижно висели на крюках в кухне, дожидаясь, когда за ними придут хозяйки.

— Смотри только, Марфа, не принеси ко мне в дом свинины, чтобы я не согрешил и не опоганил себя, — говорил накануне своей служанке ага, слышавший, как визжали закалываемые кабаны. — Тьфу, язычники, вы поганите себя свининой, жарите колбасу и наполняете воздух вонью!

Ага обожал свиную колбасу, не знал более вкусной закуски для раки, и хитрая горбунья каждый год подсовывала ему ее, говоря, что это колбаса из соленой верблюжатины. Ага знал, что́ он ел, облизывая пальцы, но притворялся непонимающим. Поэтому он считал, что соблюдает закон своего пророка. Даже самому себе он не признавался, что это вкусное, столь любимое им мясо было свининой, и неизменно в тот день, когда кололи свиней, призывал к себе старуху горбунью и угрожающе говорил ей:

— Смотри только, Марфа, не принеси ко мне в дом свинины, чтобы я не согрешил и не опоганил себя.

А на самом деле это обозначало: ступай и купи мне колбасы как можно больше, но сделай вид, будто это для тебя, а потом принеси ее мне и говори, что это верблюжье мясо.

— Не беспокойся, дорогой ага, — отвечала горбунья, не смея даже улыбнуться. — Я найду для тебя и в этом году вдоволь верблюжьей колбасы. Не беспокойся, хватит и для Ибрагимчика.

Тем временем голодные саракинцы почти бегом спускались с горы. Яннакос повернул голову и сказал идущим рядом товарищам:

— Удачный день, братья, выбрал священник для похода в село! Кабаны сегодня висят на крюках, — ждут нас, а хозяйки развели огонь и готовят для нас еду. Пусть обрастут жиром кишки и у бедняков! Как вы думаете, скряга Ладас тоже заколол кабана?

Но его товарищи, взволнованные грозным военным гимном, не отвечали. Они уже спустились к подножью горы и вышли в долину. Перед ними раскинулось село. Над запорошенными снегом домами вился дымок. Голодные саракинцы раздували ноздри и жадно вдыхали запах свинины, которую там уже начали варить для заливного. Женщины вспомнили свои разоренные дома, вспомнили, что и они так делали раньше в праздничные дни, и глубоко вздохнули.

Прежде чем подойти к колодцу святого Василия, поп Фотис остановился и сделал знак, что хочет говорить.

— Дети мои, — сказал он громко, — будьте осторожны! Сначала мы захватим дом старика Патриархеаса. Если дверь закрыта, мы ее взломаем — ведь дом наш — и войдем! А потом мы разделим его сады, виноградники и поля и будем владеть ими… Дай бог, чтобы на нас не напали, но если нападут, мы будем защищаться! Это война, мы отстаиваем свои права — бог нас простит! Село проснулось, я уже различаю вдалеке людей — они собираются на площади. Я слышу звон колоколов. Будьте осторожны! Вперед, все вместе!

И действительно, уже гудел колокол, и село поднималось на ноги. Этой ночью Панайотарос не мог уснуть. Он словно что-то предчувствовал и, выйдя рано утром на балкон аги, стал внимательно смотреть на Саракину. Вскоре в утреннем тумане он разглядел спускающихся саракинцев… Тогда он кубарем скатился с лестницы, выскочил на площадь, подбежал к церкви, схватил веревку колокола и начал бешено звонить. В это же время и старуха Мандаленья, которая шла с кувшином к колодцу святого Василия, увидела босых людей, лавиной катившихся с горы. Она побежала в село, визжа:

— Идут, идут, проклятые! К оружию, односельчане! Нежившиеся в постелях крестьяне услышали звон колокола, крики старухи Мандаленьи, вскочили со своих перин, открыли двери и, закутавшись в одеяла, бросились бежать к церкви. Хозяйки перестали возиться с кабаньими тушами, подбежали к окнам и дверям и кричали пробегавшим мимо всклокоченным мужчинам:

— Что случилось? Почему звонит колокол?

Но никто не отвечал; все бежали к церкви.

Поп Григорис, нечесаный, в наспех накинутой рясе, стоял у дверей церкви и вопил как бешеный:

— К оружию, дети мои! Большевики идут! Они спускаются с Саракины, и мы должны стать на защиту нашего села! Бегите домой, берите оружие и собирайтесь все у колодца святого Василия.

Он повернулся к Панайотаросу, который отчаянно звонил в колокол.