Никос Казандзакис - Христа распинают вновь

— Отдай нам Манольоса! — снова закричал поп, прислоняясь к стене, чтобы не упасть.

Подбежала Марфа, пододвинула к нему стул и помогла сесть. Ага медленно надел патронташ, навесил на себя пистолеты с серебряными ручками, взял плеть.

Открылась дверь. Вошел босой старичок, сгорбленный, измятый, с обгоревшими волосами и бородой, с кровавыми подтеками на лице и руках. Он перебежал двор и упал в ноги аге.

— Дорогой ага, — закричал он, — помоги!

— Слушай, а ты случайно не дед Ладас? — спросил ага, пнув его ногой. — Что за рожа у тебя? Где ты ее приобрел?

— Меня сожгли, дорогой ага! Распороли бурдюки и разбили бочки, сожгли мои сундуки, одежду, мое сердце!

— Кто же?

— Манольос! Манольос, большевик!

— У нас есть свидетели, дорогой ага! — закричал и поп. — Его видел Панайотарос, его видел пономарь… я тоже его видел!

— Сожги его, дорогой ага, сожги его так же, как он сжег меня, — плаксиво затянул старик Ладас. — Разложим в центре площади костер, швырнем его туда, обольем смолой и подожжем!

Ага почесал затылок и, обеспокоенный, сплюнул на землю.

— Вот еще беда! Вот еще беда!.. — пробормотал он. — Будьте вы все прокляты, греки!

Он ходил взад и вперед по двору, стегая воздух плетью. И чем сильнее хлестал, тем больше злился.

— Клянусь Мохаммедом, — наконец заревел он. — Я прикажу схватить вас всех подряд — попов, старост, большевиков — и повешу вниз головой!

Он услышал скрип ворот и обернулся.

Прихрамывая, без фески, с одним только пистолетом за поясом, оборванный, в запачканной кровью и грязью одежде, с опухшим и посиневшим от побоев лицом, вошел Панайотарос.

Ага не выдержал и расхохотался.

— Это еще что за карагёз? [32] Карагёз — шут в народном театре в Турции и в Греции. — закричал он. — Как тебя назвать — ободранным медведем, паршивым верблюдом или Панайотаросом?

Взбешенный Панайотарос зарычал, но ничего не ответил. У него болело колено, и он с трудом стоял на ногах. Он прислонился к стене, но не удержался и упал.

Ага посмотрел на своих утренних гостей: поп, скорчившись на стуле, стонал, руки у него дрожали, и он пролил на рясу весь кофе, который принесла ему Марфа; старик Ладас, лежа на земле, медленно, как больной кролик, вертел своей лысой головой, поводил налитыми кровью глазами, шевелил губами, будто жевал что-то; Панайотарос походил на кучу грязных лохмотьев, откуда торчали патронташ, огромные ноги и распухшая морда.

— Ха-ха! — громыхал ага. — Что это за разбитые корабли? Что за изодранные знамена? Что за обгадившиеся капитаны?! Да здесь вся Греция собралась! Провоняли мне весь двор! Эй, Марфа, принеси половую тряпку, вымой-ка их хорошенько!

Оскорбленный поп поднял голову.

— Любезный ага, — сказал он, — знай, что ты будешь отвечать перед властями! Ведь здесь у нас дьявол, которого подкупила Москва, чтобы он уничтожил наше село, уничтожил Турцию! Не относись к этому легкомысленно, не смейся! Лучше замахнись и бей! Что мы делаем, когда волк забирается в стадо? Убиваем его! Отдай нам Манольоса… Пусть твоя милость не вмешивается, все село соберется сегодня перед твоим конаком и загудит. А глас народа — глас божий! Прислушайся к народу, который требует справедливости. Ты — ага села, сверши же правосудие!

Ага впал в глубокое раздумье. «Неплохо было бы избавиться от одного грека. Одним будет меньше — от этого всегда польза, а я останусь в стороне. Увидим, что получится…»

— Что тут долго думать, ага? — вскочил вдруг Панайотарос. — Я видел, как он убивал огромным камнем учителя, я видел, как он давал Яннакосу бак с керосином и говорил ему: «Подожги, Яннакос, в первую очередь конак аги, подожги эту собаку, чтобы наше село освободилось от турок».

— Ты можешь поклясться в этом, Панайотарос? — зарычал ага, и кровь бросилась ему в голову. — Можешь поклясться?

Панайотарос бросил быстрый взгляд на попа, — тот кивнул ему.

— Клянусь, ага!

— Он большевик, дорогой ага, — сказал поп Григорис, пытаясь встать со стула. — У него одна цель: взорвать Турцию! А за ним стоит Москва и поддерживает его. Если мы его оставим в живых, то он озвереет и сожрет весь мир!

— Ну, это ты уж слишком, любезный поп, — сказал ага, снова почувствовав некоторое беспокойство.

Тогда поп поднялся на ноги и, собрав все силы, подошел к аге.

— Я? Слишком? Но ведь это же ясное дело! Ты вспомни, дорогой ага, кем был Манольос в нашем селе и кем он стал? Был паршивым пастухом, слугой Патриархеаса. У него не было ни одной своей овцы, ни пяди земли. Он был жалким батраком. А через несколько месяцев, с помощью обмана и при поддержке Москвы, — пожалуйста, кем он стал? Зверем! Он поднял знамя восстания, стал убивать людей, разводить женатых, притащил черт знает откуда попа Фотиса и его голодранцев, занял Саракину, построил у нас под носом новое село, где живут одни большевики! Он дал клятву прийти к нам, поджечь конак, убить тебя, дорогой ага, разграбить Ликовриси, а потом позвать московитов и хозяйничать у нас в селе… Ты рискуешь головой, любезный ага, будь осторожен! Волк вошел в твою овчарню, и ты должен убить его.

Ага снова задумался. До сих пор он не придавал всему этому особого значения. «Это — греческие дела, — размышлял он. — Пусть дерутся греки с греками, пусть выцарапывают друг другу глаза! Но теперь в эти дела оказались замешанными власти, Турция… Если я разрешу этому червю, Манольосу, стать зверем, что потом будет с Турцией? Придет московит и захватит ее. И тогда черт знает чем все это кончится. Козлобородый прав: волк вошел в мою овчарню — если я его не съем, он меня съест!» Ага заговорил:

— Что бы там у вас ни делалось, — мне на это наплевать. Но теперь я вижу, что это не только греческие дела — вся эта история гораздо серьезнее… Идите теперь все к черту, оставьте меня одного, я подумаю, — а дальше видно будет. Ну-ка, живо, убирайтесь!

Он поднял свою плеть и начал размахивать ею над их головами и согнутыми спинами. Все трое испуганно втянули головы в плечи, чтобы уберечься от ударов, и, прижимаясь друг к другу, бросились к двери. Позади них слышался свист плети. Потом ага захлопнул дверь ногой и остался один.

— Принеси мне бутыль раки! — крикнул он Марфе. — Мне надо все хорошенько обдумать.

Поп Григорис и Ладас помчались в село и приказали пономарю звонить в колокол, как на похоронах. Все ликоврисийцы собрались на площади. Всю ночь они переживали свое поражение, которое потерпели от голодранцев, а сегодня, израненные и избитые, были злы и жаждали отмщенья. Поп стал в центре площади — он уже ожил — и закричал:

— Дети мои, мы опозорились, нужно отомстить! Я беседовал с агой, мы обо всем с ним договорились. Кто виновен во всех наших несчастьях? Только один человек — отлученный от церкви Манольос! Но час его пробил. Ага передаст его нам, чтоб мы его судили, вынесли приговор и выпили из него кровь. Идите, дети мои, идите к дому аги, рвите на себе одежды и кричите: «Манольос! Манольос! Выдать нам Манольоса!» И ничего больше. Остальное — мое дело.