Никос Казандзакис - Христа распинают вновь

— Здравствуй, Никольос! — крикнул Манольос с порога, и голос его звучал звонко и радостно, — подои овец и приходи, приготовь поесть, я тоже голоден!

Весь день он ничего не ел, ему ничего не лезло в горло, но сейчас он почувствовал вдруг сильный голод.

Мальчик посмотрел на Манольоса с недоумением и засмеялся.

— Ожил, хозяин? Какая-нибудь хорошая новость?

— Есть хочу! Давай побыстрее! Я тебе помогу.

Они принесли медные подойники, стали рядом на колени и начали доить овец. И овцы тоже стояли довольные, освобождаясь от приятной тяжести; опытные пальцы доильщиков казались им сосущими губами ягнят.

Закончили, умылись. Никольос поставил еду на скамейку. Они перекрестились и набросились на хлеб, мясо, творог. Никольос с гневом продолжал думать о сильном баране и о Леньо. В его мыслях они — вожак стада и эта кругленькая девушка — слились в одно целое, и смеющаяся Леньо была то наверху, то внизу…

— К черту… к черту… — пробормотал вдруг Никольос, схватил камешек и швырнул его вдаль.

— Что с тобой, Никольос, что ты там бормочешь? — спросил Манольос, усмехаясь. — В кого ты бросаешь камнями?

— Черт около меня крутится! — ответил пастушонок и тоже улыбнулся. — В него и бросаю камни.

— А ты его видел, Никольос?

— Конечно, видел.

— Ну, и какой он?

— Это мое дело! — ответил Никольос, встал, подошел к ведру с водой и окунул в него пылающую голову.

Манольос доел, перекрестился и тоже встал.

— Никольос, — сказал он, — я пойду сегодня в село. До свиданья!

— Опять в село? — закричал рассерженный Никольос. — Что тебе делать в селе? Сдается мне, хозяин, что и вокруг тебя вертится черт.

— Не черт, Никольос, будь он проклят, а бог!

Он смочил волосы, причесался перед зеркальцем, потом вошел в сарай, надел праздничную одежду, сунул за пояс круглое зеркальце, расческу и платочек. Зачем? Для чего они ему были нужны? Он и сам этого не знал; просто так — взял и сунул за пояс.

— Черт, я тебе говорю, черт, — сказал сердито Никольос, глядя на наряжавшегося хозяина.

— Нет, это бог, бог… — повторил Манольос, перекрестился и пошел.

— Он идет встретиться с Леньо, будь они оба прокляты! — пробормотал Никольос и сердито плюнул.

И снова ему представились баран, вожак стада, и Леньо, и снова они слились в одно целое.

Уже стемнело; запели ночные птицы, влюбленные и голодные; вверху, на небе, повисли первые, самые крупные звезды.

«Пусть стемнеет еще больше, чтоб меня не видели в селе», — думал Манольос, медленно спускаясь по узкой тропинке. Он шел и прикидывал, какие слова нужно будет сказать вдове и как с ней поговорить, чтобы веление бога дошло до ее сердца. «Я постучу в калитку, — рассуждал он, — она подойдет открыть мне… Застигну ее врасплох, она меня увидит, закроет за мной калитку, и мы войдем в дом…» Двор ее он уже видел и не боялся — гвоздики, базилик, колодец… Но в доме? Манольос вдруг испугался и остановился передохнуть. «Там, внутри, наверно, ее кровать…» — подумал он.

У него потемнело в глазах; он уже не знал, что ей говорить, не знал, для чего он спускается в такое время, ночью, с горы и для чего будет стучаться в ее ворота. А она увидит, как он краснеет, теряется, и станет смеяться. «Послушай, Манольос, — скажет она, — ты пришел и сам не знаешь, для чего. Не снилось ли что-нибудь тебе? Может быть, ты видел во сне искушение, Манольос, иль, может быть, деву Марию? А может, и то и другое вместе — это тоже бывает, мой Манольос. И ты пришел, и сначала ты будешь мне говорить о боге и рае, а потом, потихонечку, сами того не замечая, мы окажемся на кровати… Ну что ж, ведь ты мужчина, я женщина, такими нас сотворил бог. Чем же мы виноваты, что когда мы вместе, рядом, то пьянеем, теряем голову, раскрываем друг другу объятия и соединяемся?..»

Кровь бросилась ему в голову. В ушах звучали эти бесстыдные слова, он ясно слышал, как все это говорит ему вдова. И она смеялась и подходила близко к нему… Он уже чувствовал ее дыхание, чувствовал, как от нее благоухало гвоздикой, а от расстегнутой кофточки исходил запах тела — теплый, смешанный с потом и мускатным орехом…

Вдруг его охватила усталость, колени подогнулись, и он тяжело сел на камень.

«Кто заговорил во мне? — спросил он себя испуганно. — Кто смеялся? Чье колено прикоснулось ко мне, так, что мои ноги подкосились?» Ведь он действительно слышал эти слова и смех вдовы — и еще ощущал ее запах.

— Господи, помоги! — закричал он и поднял глаза к небу.

Но сейчас небо показалось ему очень далеким, высоким, немым, безразличным, оно не было ни другом, ни врагом, и Манольос испугался. Он взглянул на звезды, и сердце его замерло. Иногда, в зимние дни, видел он вокруг кошары, сквозь заснеженные кусты, волчьи глаза, яркие, неподвижные, полные ненависти; такими же показались в это мгновение Манольосу звезды.

И воспоминания о вдове, сладкие как мед, снова завладели им. В этом холодном и враждебном мире она была единственной отрадой. Теперь она уже не говорила, не смеялась, а, трепещущая, лежала на своей широкой кровати и ворковала благодарно и жалобно, как голубка.

Манольос заткнул уши, чтобы не слышать, голова у него кружилась, вены на шее вздулись. Он снова почувствовал, как хмельная кровь бросилась ему в голову и сильно застучала в висках. Веки отяжелели, и по лицу пробежали мурашки.

Манольос покрылся холодным потом; он поднял руку, быстро провел ею по лицу и вскочил на ноги.

«Боже мой!» — попытался он выговорить, но не смог. Провел снова рукой по лицу, потрогал свои щеки, губы, подбородок. Все распухло, он не мог раскрыть рта.

«Что со мной случилось? Почему я распух?» — думал он, в отчаянье ощупывая свое лицо; оно все раздулось, как барабан, но не болело. Только глазам было больно, и они слезились.

«Я должен посмотреть на себя, я должен себя увидеть, я хочу знать, что со мной», — подумал он, вынул из-за пояса зеркальце, нагнулся, набрал сухих колючек, зажег их и посмотрел… В играющем пламени он увидел свое лицо и закричал. Оно все опухло и словно покрылось коростой, глаза были похожи на две маленькие бусины, нос скрывался за раздувшимися щеками, а рот превратился в какую-то страшную дыру.

Его лицо не походило больше на лицо человека. Это была безобразная, изуродованная, отвратительная рожа — это была не его плоть, а чужая, приставшая к нему; его же лицо исчезло.

«Боже мой, а если это проказа?» — пришло ему вдруг в голову, и он рухнул на землю.

Посмотрев снова в зеркальце, он тут же отвернулся с отвращением; человек это был или черт? Он вскочил на ноги: «Теперь я уже не могу идти… Разве можно, чтобы она увидела меня таким? Как же я буду говорить с ней? Я сам себе противен, я вернусь обратно!»

Манольос повернулся и начал подниматься по тропинке бегом, будто за ним гнались.