Никос Казандзакис - Христа распинают вновь

— До свидания, сестра моя, — сказал он. — Я еще приду.

Вдова взяла его за руку и повела через двор. По дороге Катерина сорвала в темноте несколько гвоздик.

— Возьми, — сказала она, — Христос с тобой, Манольос!

Она вложила ему в руку гвоздики. Потом открыла калитку и посмотрела: на улице — ни души.

— Я никому больше не открою калитки, — сказала вдова. — Я буду с радостью ждать, когда ты снова придешь!

Манольос перешагнул порог и исчез в ночной темноте.

Пришел май, установилась хорошая погода; на полях росли и наливались хлеба, в садах округлялись оливки, на виноградных кустах висели незрелые гроздья, а смоковницы перерабатывали ядовитое молоко своих неспелых плодов в сладкий мед. Все село уже пропахло чесноком, который в огромном количестве истребляли ликоврисийцы.

Старик Патриархеас снова начал обжираться, еще больше раздобрел, весь налился кровью, и Андонис-парикмахер уже делал ему кровопускание и ставил банки, чтоб облегчить сердце. И старик Ладас тоже потихоньку жевал чеснок, охваченный хозяйственными заботами: сколько масла, сколько вина, сколько хлеба соберет он в этом году, сколько человек ему должны, в каком размере и как он взыщет долги. Помнил старик и о трех золотых монетах, которые он отдал Яннакесу и уже наметил план — продать с молотка и забрать себе ослика торговца.

А обрученные терпеливо ждут. В мае не женятся; в июне же много работы на полях, можно ли думать о свадьбе! Потом, в следующем месяце, молотьба, а в августе собирают виноград, и приходится уже дожидаться сентября, когда заканчиваются все работы и урожай складывают в сараи. Вот тогда приходит поп и благословляет новые парочки, которым теперь уже не надо заботиться о будущем — ведь есть у них хлеб, масло и вино, чтобы радоваться жизни, сеять и рожать.

У попа Григориса много хлопот — ему непременно нужно повенчать Марьори, а Михелис пошел по дурному пути. Он и так никогда не отличался большим умом, а теперь его совсем одурачили Манольос и его друзья. Они пользуются его слабостью, и — на тебе! — он раздает тайком от отца муку и масло бедным, и время от времени этот проклятый осел Яннакоса — чтоб он издох, этот осел! — таскает новоселам Саракины корзины с продовольствием.

— С такими искалеченными мозгами, — бормотал поп Григорис, — этот дурак скоро раздаст все свое имущество. Что тогда будет с моей дочерью?

Но хуже всего то, что этот козлобородый поп с Саракины каждое воскресенье служит обедню в какой-то пещере, а затем проповедует, и к нему начинает ходить кое-кто из Ликовриси. Ходят слушать этого сумасшедшего попа-шарлатана…

— Каждое село — пчелиный улей, — бормотал поп Григорис, — а две матки в одном улье не могут ужиться; пусть убирается отсюда со своим роем и переселяется в другое место. Саракина — мой улей!

И на Саракину пришел май, но май голодный, с жалкой растительностью. Кое-где показались между камнями дикие цветы, зацвели кусты арники, и множество серо-зеленых ящериц выползало погреться на майском солнышке… Ни маслин, ни виноградников, ни садов; только голые, неприступные скалы да деревья, усеянные колючками и полные ненависти к людям; изредка попадется какое-нибудь чахлое, скрюченное от ветра дерево, с горькими плодами, в которых одни косточки, — одичалая маслина, одичалое персиковое дерево, одичалая груша…

Сегодня воскресенье, и пещера с полустершимися фресками освещена. Ожили изображения праведников и святых. Но время и сырость не пощадили их: у одних сохранились только лица, у других грудь, у третьих — ноги. А от большого изображения распятия остался только Христов лик позеленевший, заплесневелый, да еще часть креста с двумя бледными ногами, по которым струится кровь…

Мужчины и женщины заполнили с утра пещеру и все вместе пели псалмы, а потом вышли и сели на солнце, вокруг отца Фотиса. Он привык каждое воскресенье, после обедни, выступать перед своей паствой и ободрять ее. Сперва он здоровался с ними, говорил тому или другому что-нибудь приветливое, а затем начинал проповедовать слово божие и свое. Голос его звучал сначала тихо и спокойно, но постепенно становился все громче, и его взволнованные слова как-будто падали с высоты в человеческие души.

— Здравствуйте, дети мои! Мы еще живем и не падаем духом! — сказал он и сегодня, чтоб немного ободрить их.

И он говорил им то о чем-то неведомом, то о своей жизни, о том, что видел и что с ним случалось, то брал евангелие, открывал его на любой странице и, прочтя несколько строк, воодушевлялся. И перед разгоревшимися глазами изгнанников представали все семь небес, и лохмотья саракинцев превращались в крылья; люди забывали о голоде и словно куда-то летели.

— Самую большую правду мы называем сказкой, — начал отец Фотис. — Одну такую сказку я вам расскажу сегодня, дети мои, подойдите поближе. Эй вы, плачущие женщины, я и для вас говорю — подходите!

Женщины с детьми подошли и расселись вокруг него; мужчины стали за ними; старики, опираясь на палки, тоже прислушались.

— В некотором царстве, — начал поп Фотис, — вышли однажды два птицелова на ловлю и расставили свои сети; расставили, а на следующий день утром вернулись; и что они увидели, как думаете? — сети были полны диких голубей! Бедняжки в отчаянии хлопали крыльями и старались вырваться, но петли в сетях были маленькими и не позволяли им выскользнуть. И вот, обессилев, голуби упали на землю и ждали дальнейшего, дрожа от ужаса. «Да у них только кожа да кости, у подлых, — сказал один охотник. — Разве мы их продадим на базаре?» — «Давай лучше их хорошо покормим несколько дней, чтоб разжирели», — сказал второй. Насыпали они голубям зерна, налили им воды, и набросились голуби на зерно и стали пить. Только один не захотел есть и пить и ни к чему не притронулся. На следующий день им насыпали еще зерна… Голуби с каждым днем все больше и больше жирели, и только тот один все худел и худел и все силился пролезть через сетку. Так продолжалось до тех пор, пока не пришли охотники за голубями, чтобы отнести их на базар. Голубь, который ничего не ел, к тому времени настолько исхудал, что, собрав последние силы, проскользнул в отверстие сети — и улетел, свободный… Вот и вся сказка, дети мои. Все это я рассказал для вас: кто может ее объяснить? Вот вы, старики, как вы думаете? Пошевелите-ка мозгами!

Но старики молчали. Тогда вскочил великан-знаменосец.

— Ты имеешь в виду, отче, как мне кажется, наш голод; он помажет нам обрести свободу… Мы тоже, ты хочешь сказать, как тот голубь, который голодал… Но вот дальше я не понимаю… Ума не хватает, ты меня прости.

— Самое важное ты нашел, Лукас, да будет с тобой мое благословение, — сказал священник. — Я объясню вам, дети мои, недосказанное. В своем богатом селе мы обжирались, толстели, и душа наша обросла мясом. И вот безмятежность, безопасность и благополучие сделали жирной и ленивой нашу плоть и умертвили душу. Говорили мы: все идет хорошо, справедливость царит в мире, никто не голодает, никому не холодно, лучшего мира нет! А бог нас пожалел, послал турок, которые разорили нас, выгнали на все четыре стороны. Поступили с нами несправедливо, и тогда мы увидели, что мир полон несправедливости. Мы голодали и мерзли — и тут мы увидели, что существуют голод и холод, что рядом с голодающими, страдающими от холода людьми — мы это тоже увидели! — живут другие, которые пожирают горы еды. Печи у них всегда горят… Они видят голодных и раздетых и смеются. Голод расправил наши крылья, и мы вырвались из сетей несправедливости и благополучия. Теперь мы свободны! Мы можем теперь начать новую, более честную жизнь, слава господу!