Никос Казандзакис - Христа распинают вновь

— Он виноват! — сказал поп. — Он разжигает село, он забивает головы людей нелепыми притязаниями! Что плел ты на празднике, бездельник! Ноги замахнулись на голову!

— Я повторял Христовы слова, — ответил Манольос. — Чтобы люди помогали бедным: у кого две рубашки, пусть одну отдаст — ведь все мы братья! Больше ничего.

Поп Григорис задыхался от гнева, но считал унизительным для себя вести беседу с каким-то батраком. Он обратился к старику архонту:

— Это опасный человек! Во что бы то ни стало ты должен его прогнать! Мы должны выгнать его из села, чтобы он не распространял заразы! Он свел с ума и твоего сына! Влияние его растет, когда-нибудь он съест и нас. Гнать его! Он не пастух и не овца — он волк!

Манольос отошел от стены, прижал руку к груди и сказал:

— До свидания, архонты и владыки! Я ухожу.

— Божье проклятие тебе! — воскликнул поп, поднимая руку.

— Проклятие старостам и попам, — ответил Манольос. — Вы, попы, распяли Христа! Если бы он вновь спустился на землю, вы бы распяли его снова. Прощайте!

Он спокойно направился к двери, открыл ее, потом еще раз обернулся.

— Прощайте! — повторил он и легко начал спускаться по лестнице, опять почувствовав, что его несут ангелы.

Когда Манольос подошел к горе, уже смеркалось. Небо затянулось облаками, подул прохладный восточный ветер, первые крупные капли дождя упали на руки и лицо Манольоса и на раскаленную землю. Манольос обрадовался; он так же томился жаждой, как томились ею поля и горы, он словно слился с ними воедино и кружился вместе со всем земным шаром.

— Чудесен этот мир! — говорил сам себе Манольос, поднимаясь на гору. — Когда я открываю глаза, я вижу горы, облака и стену приближающегося дождя; когда закрываю, вижу бога, который сотворил горы, облака и дождь. Повсюду, в ночном мраке и при свете дня, нас осеняет божья милость!

Вырвавшись из сетей мелочных, но всесильных забот, он сразу же забыл и архонтов и попов и, отрешившись от всех земных радостей и печалей, пребывал теперь в мире самой большой радости и самой великой печали, в мире, где, скорее, нет ни радости, ни печали — в вечном покое…

Завтра рано утром ему предстояла разлука с его любимой горой: хозяин, которому он так верно служил, прогонял его. Ему придется вскинуть на плечи свой тощий узелок, взять пастушеский посох и отправиться одному в опасный путь по крутым склонам. Но, несмотря на это, ноги его танцевали и душа пела.

Дождевые капли падали все чаще, вдалеке слышались гулкие раскаты грома. Манольос ускорил шаг. В спину ему дул попутный ветер, подгоняя его, и он радовался, чувствуя, что у ветра, как и у человека, тоже есть руки, грудь, дыхание!

Издалека он заметил освещенное окошко кошары. «В этот час, — подумал он, — Никольос уже подоил овец, поужинал и, наверно, улегся спать. Значит, это Михелис зажег свет!» При мысли о своем преданном друге сердце Манольоса забилось сильнее.

— Он не выдержит, — прошептал Манольос, — он привык жить по-господски, без забот, привык к хорошей еде, к мягкой постели, к домашнему теплу и безопасности. Лучше бы ему вернуться домой! Независимо от его воли, богатство тяжелым бременем лежит у него на душе, оно мешает ей быть свободной. К тому же у него есть еще Марьори, которая притягивает его к земле…

И он вспомнил жестокие, но верные слова Христа: «Удобнее верблюду пройти сквозь игольные ушки, нежели богатому войти в царствие небесное…»

Он застал Михелиса в кошаре. Тот сидел перед горящей печкой и пристально смотрел на огонь.

— Добрый вечер доброму гостю, — радостно сказал Манольос и вытер вспотевшее лицо и волосы. — Завтра утром я прощаюсь с этой печкой и ухожу — твой отец выгоняет меня!

Он уселся на полу перед огнем и начал спокойно рассказывать об ярости старика архонта, о том, как тот бранился и как прогнал его. Рассказал он и о проклятиях попа.

— Все произошло так, — заметил он, заканчивая рассказ, — как я и ожидал, как и должно было произойти. Жаловаться мне не на что, отец твой должен был меня прогнать, поп должен был меня проклясть, и я должен уйти.

— Куда же ты теперь пойдешь? — спросил Михелис, с беспокойством и любовью сжимая руку товарища.

— Ночь мне даст совет, бог часто приходит к нам, когда мы спим, и указывает дорогу. Я ничего еще не решил. Бог явится и укажет. Я спокоен.

— Помнишь, — начал Михелис, — однажды вечером во дворе Костандиса я сказал тебе: куда ты пойдешь, Манольос, туда пойду и я. То же самое я повторяю и сейчас.

— Не торопись, не торопись, Михелис. Ночь — святое дело, завтра посмотрим.

За день они оба устали и теперь легли спать. Дождь усилился. Через открытое окошко в сарай струилась прохлада и первобытная сладостная мощь матери-земли, принимающей в свои объятия небо. Пахло горными сухими травами, ветер доносил издалека смолистый запах сосны, от влажной почвы поднимались испарения. Манольос, как и любой комок земли, ощущал приток свежих сил.

Был ли это ответ бога? Не сам ли он спустился к нему теплым дождем? Манольос принимал бога, радуясь всем своим существом. Ночные птицы с намокшими крыльями, укрывшись под скалами и в дуплах деревьев, также славили бога своим пением.

Михелис прислушивался к шуму дождя, вдыхал запах влажной земли, но его мысли опять заняла Марьори, и его взволнованная душа летела низко над омытой дождем землей. В последнюю их встречу Марьори была бледной, совсем обессилевшей; кашляла, прижимая к губам платок. Теперь она брала не белый платок, а красный — чтобы не была заметна кровь. «Михелис, дорогой, — сказала она ему, — я вижу, отец собирается отвезти меня в Большое Село к врачам, нездорова я…»

Михелис вдыхал запах земли, и его сердце забилось сильнее. «Мое сердце еще привязано к земле, — прошептал он, — оно еще привязано к земле…»

Мало-помалу под шум ночного дождя оба заснули. А утром, открыв глаза, увидели, что улыбается помолодевшая гора, что белоснежные облака, как клубки шерсти, плывут по небу, а на кустах еще блестят и дрожат капли ночного дождя.

Манольос снял со стены подаренную ему Михелисом икону с изображением распятия Христа и вьющихся вокруг креста ласточек, взял деревянную маску Христа, увязал все это вместе со своей одеждой и положил узелок на лавочку.

Михелис смотрел на него и ничего не говорил. Потом они молча пили молоко. Наконец Манольос поднялся, окинул медленным прощальным взглядом кошару, скамью, склоны, всю гору. Потом взял в углу пастушеский посох. Тогда поднялся и Михелис.

— Ты все решил, Манольос? Уходишь? Куда же ты идешь?

— До свидания, дорогой Михелис.

— Куда же ты идешь?

— На Саракину, — буду делить с ними голод.

— А мне можно пойти с тобой?

— Пока нет. Потерпи немного. У тебя отец, невеста, а у меня никого нет, мне легче. «Если кто приходит ко мне, и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, тот не может быть моим учеником». Но отрешилась ли твоя душа от этой земли, от отца, от жены? Нет еще! Поэтому потерпи — пробьет и твой час, не торопись! Этот час приходит бесшумно, как куропатка.