Ромен Роллан - Жан-Кристоф. Книги 1-5

Героиня развелась с негодяем мужем, от которого у нее был ребенок, и вышла вторично замуж за порядочного человека, которого любила. Но требовалось доказать, что даже и в этом случае развод осужден природой, не менее чем предрассудками. Достигалось это чрезвычайно легко: по воле автора первый муж однажды нечаянно вновь овладевал бывшей женой. А потом вместо простой и естественной развязки, которая выразилась бы в угрызениях совести, быть может в стыде, и одновременно усилила бы любовь ко второму, порядочному мужу, давалась ходульная неестественная развязка. Ведь при неестественности так несложно быть добродетельным! Французские писатели, по-видимому, не особенно коротко знакомы с добродетелью: говоря о ней, они форсируют голос; не веришь им ни на минуту. Кажется, что это герои Корнеля, короли из трагедии. Впрочем, разве не короли эти герои-миллионеры, эти героини, у каждой из которых по меньшей мере один особняк в Париже и два или три замка в провинции? Для писателей этого сорта богатство — это красота, почти добродетель.

Публика удивила Кристофа еще более, чем пьеса. Неправдоподобные положения нисколько ее не смущали. Она дружно смеялась в тех местах, когда актер произносил фразу, которой полагалось вызвать смех, возвещая об этом заранее, чтобы все успели подготовиться. Она сморкалась, взволнованно кашляла, утирала глаза, когда трагические истуканы вскрикивали, завывали или падали в обморок, согласно освященному веками обычаю.

— А еще говорят, французы легкомысленны! — воскликнул Кристоф, выходя из театра.

— Всему свое время, — насмешливо отвечал Сильвен Кон. — Вам хотелось добродетели? Вы видите теперь, что она еще есть во Франции.

— Но ведь это же не добродетель, — возразил Кристоф, — это красноречие!

— У нас, — отвечал Сильвен Кон, — добродетель на сцене всегда красноречива.

— Добродетель адвокатов, — сказал Кристоф, — и пальмовая ветвь всегда достается самому болтливому. Я ненавижу адвокатов. Неужели у вас во Франции нет поэтов?

Сильвен Кон повел его в театры поэтов.

Поэты во Франции были. Даже большие поэты. Но театр был не для них. Он оказался к услугам рифмоплетов. Театр для поэзии — то же, что опера для музыки. «Sicut amori lupanar» [54] То, чем является дом терпимости в сравнении с любовью (лат.). , — как говорил Берлиоз. Кристоф увидел принцесс-куртизанок, которые считали вопросом чести стать проститутками, — их сравнивали с Христом, восходящим на Голгофу; увидел друзей, обманывающих друга из преданности к нему; добродетельные супружества втроем, героических рогоносцев (тип этот, вместе с целомудренной проституткой, стал общеевропейским товаром — пример короля Марка вскружил всем голову {112} 112 Стр. 664. …пример короля Марка вскружил всем голову… — Король Марк — персонаж средневекового рыцарского романа «Тристан и Изольда» — терпимый и очень снисходительный муж. ; подобно оленю святого Губерта {113} 113 …подобно оленю святого Губерта… — Согласно средневековой католической легенде, святому Губерту будто бы однажды явился олень, в рогах которого сиял крест. , их представляли не иначе, как с ореолом вокруг чела). Кристоф увидел также девиц легкого поведения, разрывающихся, подобно Химене, между страстью и долгом {114} 114 …разрывающихся, подобно Химене, между страстью и долгом … — Химена — героиня трагедии Корнеля «Сид» (1636). Ее возлюбленный Родриго убил на дуэли ее отца. Химена любит Родриго, но из чувства долга требует его смерти. ; страсть призывала их последовать за новым любовником; долг требовал остаться с прежним — со стариком, дававшим им деньги, которого, впрочем, они обманывали. В конце концов они благородно избирали долг. Кристоф находил, что долг этот мало чем отличается от грязной корысти, но публика была довольна. Она удовлетворялась словом «долг»; существом дела она не дорожила — вывеска прикрывала товар.

Верхом искусства считалось наиболее неожиданное сочетание половой распущенности с корнелевским героизмом. Тут уж парижская публика получала полное удовлетворение: в равной мере ублаготворялись и ее распутство, и любовь к ораторству. Будем справедливы — болтливостью она отличалась еще в большей степени, чем похотливостью. Она упивалась красноречием. Она дала бы себя выпороть за красивую речь. Порок и добродетель, сногсшибательный героизм и самая грязная низость — не было такой пилюли, которой не проглотили бы, лишь бы пилюля эта была позолочена звучными рифмами и громкими словами. Все становилось материалом для куплетов. Все становилось фразой. Все становилось игрой. Когда Гюго метал свои громы, он тут же (по словам его апостола Мендеса) заглушал их сурдинкой, чтобы не испугать и малого ребенка… (Апостол почему-то считал, что говорит комплименты.) Никогда в этом искусстве не чувствовалась мощь природы. Парижские поэты все припомаживали: любовь, страдание, смерть. Как и в музыке, — и даже гораздо больше, чем в музыке, которая была во Франции более молодым и относительно более наивным искусством, — здесь тоже пуще огня боялись пресловутого «уже сказано». Наиболее даровитые холодно изощрялись в сочинительстве «навыворот». Рецепт был простой: брали какую-нибудь легенду или даже детскую сказку и писали как раз обратное тому, что в них говорилось. Получался Синяя Борода, избиваемый своими женами {115} 115 Стр. 665. Получался Синяя Борода, избиваемый своими женами… — Такое ироническое переосмысление сюжета «Синей Бороды» дано в новелле Анатоля Франса «Семь жен Синей Бороды» (1908). , или Полифем, выкалывающий себе глаз по доброте сердечной, чтобы пожертвовать собой ради счастья Акиса и Галатеи {116} 116 …Полифем, выкалывающий себе глаз… ради счастья Акиса и Галатеи. — Полифем — в античной мифологии одноглазый циклоп, из ревности обрушивший скалу на пастушку Галатею и пастуха Акиса. . Во всем этом не было ничего серьезного, кроме формы. Вдобавок Кристофу казалось (но он был плохим судьей), что эти мастера формы — скорее хлыщи и подделыватели, а не крупные писатели, не создатели своего стиля, владеющие широкой кистью.

Нигде поэтическая ложь не выставляла себя с большей наглостью, чем в героической драме. О герое у них было самое смехотворное представление:

Такие стихи принимались всерьез. Под нарядом громких слов и пышных султанов, под театральным размахиванием жестяным мечом, под картонными шлемами все та же неизлечимая легковерность какого-нибудь Сарду — отважного водевилиста, превращающего историю в балаган. Что было общего между действительностью и бессмысленным героизмом Сирано? Эти господа переворачивали небо и землю, подымали из гробов императора и его легионы, отряды Лиги, кондотьеров Возрождения, воскрешали смерчи, опустошавшие наш мир, — и все для того, чтобы показать какого-нибудь паяца, бесстрастно взирающего на резню в окружении целой армии рыцарей и гаремных пленниц и чахнущего от идиотской романтической любви к женщине, увиденной мельком десять или пятнадцать лет тому назад, или же короля Генриха IV, подставляющего себя под нож убийцы, потому что к нему охладела любовница.