Давид Бергельсон - Когда всё кончилось

Натан Геллер, как всегда, ждал ее на тихой улице, возле здания почты, и был уверен, что она уже не придет; тоска мучила его. То и дело, щуря глаза, вглядывался он в даль, высматривая Миреле, а низкое, далекое солнце бросало сюда лучи, золотя пожелтевшие листья на деревьях и крыши соседних домов. Изредка вынырнет откуда-то, облитая красновато-желтым светом, словно озолоченная, фигура прохожего — но Миреле все не было. Когда же в конце концов показалась вдали Миреле, Геллер в первую минуту не узнал ее, не поверил собственным глазам. Но это была она; он должен рассказать ей о своих чувствах, обо всем пережитом за это время, убедить ее, что дальше так продолжаться не может. Что-то было в ее статной фигуре, в чертах ее лица, чему он не мог противостоять; слезы подступали к горлу.

Но, подойдя ближе, он увидел, что лицо ее печально, строго и замкнуто, и сразу позабыл все, что собирался сказать. Молча стояли они друг против друга. Миреле глядела на него в упор, а он все ниже склонял голову. Она ничего не сказала, глубоко и тихо вздохнула, а потом пошла. У него тоже вырвался как будто вздох; неторопливо он пошел вслед за нею. Было ясно: она пришла к нему в последний раз. Он чувствовал, что весь дрожит, как в лихорадке, и боялся заговорить: зуб на зуб не попадал. Он глядел не на нее, а на стену дома. Крыша озолочена была последними лучами солнца; в одном из окон на месте выбитого стекла торчал кусок синей бумаги. Взглянув, наконец, украдкой на Миреле, он заметил, что она за последние дни сильно похудела и под глазами у нее появились темные круги; видно было, что она все это время просидела дома взаперти, терзаясь какими-то мыслями, не имеющими к нему, Геллеру, никакого отношения. Это его раздосадовало, и он сказал:

— Ну что ж, ведь я для тебя — ничто…

Миреле не возражала…

Они свернули влево и стали спускаться по широкой, кривой, вымощенной крупным булыжником улице, шагая через ручейки, образовавшиеся между камней после дождя. Дойдя до конца кривой улицы, выводившей на окраину города, они уселись на скамейке против длинного одноэтажного многооконного здания литейного завода. Далекое закатное солнце зажигало красным огнем окна завода, освещенного изнутри электрическим светом; справа купались в закатном зареве высокие зеленые горы, изрытые ямами, откуда добывали глину; горы эти стеной заслоняли город и не давали ему расти в эту сторону. Лошадь со спутанными ногами щипала порыжевшую травку на пригорке возле заброшенной старой ветряной мельницы, а мальчишка в белых холщовых штанишках, стоя на перекрестке, глазел на городские постройки. Натан чувствовал, что раздражение его все растет, и что закипает в нем поток слов, над которыми не властен разум:

— Я знаю… Знаю одно… Я хочу только спросить…

Миреле удивленно глядела на него, не понимая, к чему он клонит.

А он путался и терял нить мыслей. Ему казалось, что Миреле глядит на него, как на идиота, бессмысленно ворочающего языком. Это еще более его раздражало; наконец прилив досады помог ему овладеть собою и высказать то, что хотелось:

— Я хочу знать одно: ведь ты любишь меня — не правда ли? Ты этого отрицать не станешь… Так почему же ты не хочешь разойтись с мужем и стать моей женой?

Миреле выслушала эти слова и пожала плечами, усердно разглядывая круги, которые зонтик ее чертил по земле.

— Ну, а что будет потом, после свадьбы?

— Потом?

Он был в недоумении.

— Потом… потом мы можем поехать за границу… Вообще потом…

Она снова пожала плечами и приподнялась.

Он пытался еще что-то ей растолковать; но она заранее знала все, что он может сказать, и не хотела слушать его речей. Холодно перебила она его:

— Не люблю, когда много говорят…

Но терпение Геллера уже истощилось.

— А вот живешь же ты целых четыре месяца со своим глупым мужем… В городе все смеются над ним… прямо в глаза смеются…

Он смолк, когда Миреле повернула к нему голову: выражение лица ее стало еще более суровым. Горестно взглянул он на нее, и, казалось, дрожь прошла по его телу.

Она заговорила:

— Я просила вас уже несколько раз не касаться моего мужа, оставьте его в покое… Муж мой — хороший человек… он, кажется, никого никогда не обидел…

Ее начала разбирать злость на себя: пришло в голову, что то же самое, должно быть, говорят о своих глуповатых мужьях все дамочки, гуляющие с молодыми людьми по уединенным улицам.

— Во всяком случае, вы не стоите того, чтобы из-за вас я стала иначе относиться к мужу.

Эти слова произнесла она, отходя от него; они вырвались у нее невольно, в порыве гнева. Больше она не обернулась к Геллеру и старалась отогнать от себя мысли о нем. Идя вперед мерным, чуть-чуть ускоренным шагом, с обычным выражением печали на лице, она делала усилия, чтобы подавить в себе досаду, и сама себя убеждала: «Ну, с Геллером как будто покончено… А теперь… Теперь нужно покончить еще с кем-то… Да, с Зайденовскими необходимо покончить, и как можно скорее…»

Надо вернуться домой и взяться за дело…

Было уже поздно, когда она, проведя несколько часов в городе, вернулась на окраину предместья и подошла к своему дому. Из темных окон повеяло пустотой; не хотелось будить звонком сонную прислугу, входить в темные комнаты. С противоположной стороны глядели в темный сад ярко, по-субботнему освещенные, окна большого дома свекра. Миреле подумала, что не мешает ей туда заглянуть, чтобы окончательно убедиться в правильности принятого ею решения: «Ох, долго, слишком долго засиделась я у этих Зайденовских…»

И она отправилась к свекру и просидела там в столовой целый вечер, не снимая верхнего платья, томясь скукой и ни с кем не разговаривая.

Здесь была в сборе, как обычно по субботам, вся родня Зайденовских. Гости сидели вдоль длинного раздвинутого стола и возле огромного буфета, стояли кучками вокруг старинной стеклянной горки с посудой или непринужденно сидели на большом широком диване, над которым низко висел кусок расшитой материи — единственное украшение стен.

Все в семье, от мала до велика, в Шмулике души не чаяли, считали его воплощением доброты и кротости и баловали его, как балуют умного ребенка — гордость семьи. Все сознавали, что Миреле — красивая, изящная женщина, но недолюбливали ее, держались от нее в стороне, нередко признавались друг другу в задушевных беседах, что не о такой жене мечтали все они — и Шмулик в том числе — в последние годы, и никак не могли забыть здешнюю богатую девицу Иту Морейнис, которая до сих пор вздыхает по Шмулику. Ведь это не шутка: старый Морейнис обмолвился как-то недавно, что готов был отвалить Шмулику двадцать тысяч рублей приданого чистоганом!

Была здесь среди прочей родни как будто стоявшая особняком бывшая курсистка Мириам — высокая, красивая, полнотелая женщина, слывшая когда-то большой умницей и отъявленной революционеркой; полтора года назад вышла она замуж за партийного товарища инженера Любашица, родила ребенка, после первых родов сразу начала сильно полнеть и чаще прежнего улыбаться да зачастила почему-то к дядюшке Якову-Иосифу. Заражаясь общим настроением, она утверждала, что с давних пор неравнодушна к Шмулику, очень нежно ему улыбалась и постоянно рассказывала анекдоты о его добродушии: