Жорж Санд - Жак

Этот Жак, несомненно, порядочный человек; его холодный характер и сдержанные манеры никогда не позволяли мне обращаться с ним запросто, а к тому же я до сих пор питал ужаснейшую ревность к нему. Теперь у меня есть основания считать, что мои подозрения были грубой несправедливостью. Но я все-таки немного сержусь на него — ведь он отчасти виноват в том, что Сильвия так долго и с такой презрительной гордостью отказывалась успокоить меня, раскрыв мне свое родство с Жаком и объяснив тем самым свои отношения с ним. Я досадую на него также за то, что для Сильвии он идеал, воплощение всего великого и прекрасного на свете, единственная душа, достойная парить в эмпиреях на одной высоте с нею, словом — предмет платонической любви, романтического преклонения, которое уже не вызывает у меня ревности, но в достаточной мере уязвляет мое самолюбие. Это не помешает мне стать другом господина Жака, готовым во всех обстоятельствах оказать ему услугу; но если бы я мог, перед тем как обменяться с ним дружеским рукопожатием, немножко подразнить его и отомстить Сильвии, изобразив, что я влюбился в другую, меня бы это позабавило.

Для того чтобы уразуметь это мое новое безумство, тебе надо знать, что у господина Жака есть жена, очаровательная маленькая женщина с розовым личиком. Прелесть невообразимая! Она не так хороша, как Сильвия, но, бесспорно, ее милее, менее горда и надменна, хоть душа у нее на свой лад романтическая. Я получил от нее залог благосклонности — браслет, который был мне брошен из окна с очень ласковыми словами; это произошло недавно вечером, когда я решил усладить слух моей тигрицы страстными звуками флейты. Я вовсе не самодовольный фат и не вижу в полученной награде ничего лестного для своего тщеславия, даже не знаю, видела ли она мое лицо, а в тот вечер я не предстал перед ней даже в виде призрака: лишь звукам флейты, упоению весенним вечером и какой-нибудь мечте, достойной юной школьницы, обязан я этим залогом покровительства. Я человек порядочный и весьма неловкий герой романа, а потому не способен злоупотребить маленьким кокетством молодой женщины. Но ведь дозволительно же мне продлить роман еще на несколько дней. Я начал его с поцелуя, который, возможно, заронил некоторое волнение в сердце белокурой Фернанды, когда она узнала, что ее и Сильвию поцеловал в темноте не Жак, а кто-то другой. Не находишь ли ты, что под влиянием досады я стал, вопреки своей натуре, существом вероломным? В вечер поцелуя я думал только о Сильвии: я проник в дом через одну из застекленных дверей гостиной, которая выходит в сад; я намеревался открыто попросить у Сильвии прощения за все свои грехи — за те, которые совершил и которых не совершал. Сильвия играла на фортепьяно. Было темно; женщины не заметили, что вошел кто-то третий. Я сел на диван. Одна из подруг села рядом со мной, но в темноте не заметила меня. Я хотел было схватить ее в объятия, как вдруг по голосу определил, что Сильвия по-прежнему сидит за фортепьяно. Я подслушал их короткий сентиментальный разговор с Фернандой, а в ту минуту, когда они обнаружили меня, поцеловал Сильвию и хотел было заговорить, но тут Фернанда, услышав, что я поцеловал ее подругу приняла меня за своего мужа и подставила мне личико, сделав обиженную гримасу, как ревнивый ребенок. Попробуй-ка удержись тут от соблазна! Не знаю, уж как, но в темноте наши губы встретились. Честное слово, я так был смущен этим приключением, что тут же убежал, не открыв женщинам, что я вовсе не Жак. С тех пор я знаю через моего хозяина, который приходится дядей Розетте, горничной обеих дам, что прелестной Фернандой овладел панический страх, и стоит шелохнуться в парке листочку или мыши пробежать в замке, как ей делается дурно. Страх и обмороки хозяйки замка были бы на руку какому-нибудь дерзкому проказнику, но, к счастью для Фернанды, я не принадлежу к дерзким проказникам, да и не так уж влюблен.

Но эти приключения меня занимают и забавляют; это дозволительно в моем возрасте — мне двадцать четыре года. Погожие дни, лунные ночи, дикая и живописная долина, густые леса, полные тени и таинственности, величавый замок, возвышающийся на пологом склоне холма, егеря, мелькающие в долине, оглашающие ее звуками медных рожков, лай собак, две охотницы, прекраснее, чем все нимфы Дианы: одна темноволосая, высокая, гордая и отважная, другая белокурая, робкая и сентиментальная, обе на великолепных лошадях, бесшумно скачущих по лесным мхам, — все это похоже на сон, и мне хотелось бы никогда не просыпаться.

От Фернанды — Клеманс

Вторник

Приключение все осложняется и уже причиняет мне много волнений и горя. Я очень виновата перед Жаком, что все скрыла от него, молчу и теперь, и с каждым днем вина моя все увеличивается, но я боюсь его упреков и гнева. Не знаю, каков Жак в гневе, не могу поверить, что он когда-нибудь покажет мне это, и все же, разве может мужчина спокойно отнестись к тому, что его жена приняла от кого-то объяснение в любви?

Да, Клеманс, вот к чему меня привело роковое недоразумение с браслетом. Вчера вечером я была в своей спальне с детьми и с Розеттой; дочке, по-видимому, нездоровилось, она все не засыпала. Я велела Розетте унести свечу, — может быть, свет раздражает ребенка, думалось мне. Некоторое время мы сидели в темноте, я держала малютку на коленях и старалась убаюкать ее песенкой, но она только сильнее кричала, и я уже начала беспокоиться, как вдруг с другого конца комнаты раздались звуки, похожие на нежную, тихую жалобу. Девочка тотчас умолкла и как будто с восхищением слушала; я сидела, затаив дыхание, не могла пошевельнуться от удивления и страха. Так, значит, незнакомец проник в мою спальню, он наедине со мною? Я не осмелилась позвать на помощь, не осмеливалась убежать. Когда флейта умолкла, вошла Розетта и восхитилась, видя, что маленькая успокоилась и уже не плачет.

— Иди скорее за свечой! Скорее! Скорее! — сказала я. — Мне ужасно страшно. Зачем ты оставила меня одну?

— Но вам придется еще побыть одной, пока я принесу свечи.

— Ах, Боже мой, да зачем же у тебя нет свечи в спальне? — воскликнула я. — Нет, не уходи, не оставляй меня одну. Ты разве ничего не слышала, Розетта? Ты уверена, что, кроме нас, тут никого нет?

— Я никого не вижу, кроме вас, сударыня, ваших малюток и себя самой, и я ничего не слышала, кроме флейты.

— Кто же играл на флейте?

— Не знаю. Наверно, барин. Кто же еще в доме умеет играть на флейте?

— Это ты, Жак? — крикнула я. — Если это ты, перестань, пожалуйста, пугать меня. Право, я умру от страха.

Я прекрасно знала, что играл не Жак, и говорила так для того, чтобы заставить нашего преследователя дать нам объяснение или удалиться. Никто не ответил. Розетта раздвинула оконные занавески и при свете луны обследовала все углы и закоулки комнаты, но никого не обнаружила. Она, вероятно, посмеялась в душе над моими страхами, да мне и самой стало стыдно за себя; я велела ей пойти принести свечу, а когда она вышла, заперла дверь на задвижку. Напрасный труд! Незнакомец влез в окно. Не знаю, как он это сделал, может быть, отважно спустился с верхней галереи на решетчатую ставню моего окна или же взобрался снизу с помощью лестницы. Как бы то ни было, он проник в комнату так же спокойно, как будто вошел с улицы. Гнев придал мне силы, я бросилась вперед и, закрывая грудью колыбель своих детей, позвала на помощь; но он стал на колени посреди комнаты и сказал мне тихим голосом: