Анатоль Франс - 5. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне

Это не значит, что еврей вообще был лишен возможности разговаривать с римлянином. Свойственная Иродам [265]манера изъясняться нравилась Тиберию и Калигуле. Иосиф Флавий и царица Береника вели речи, любезные разрушителю Иерусалима Титу [266]. Мы отлично знаем, что среди евреев всегда находились люди, бывшие в чести у антисемитов. То были вероотступники. Но Павел был пророком. Этот пылкий и гордый сириец, презиравший земные блага, алкавший бедности, видевший в оскорблениях и унижениях свою славу, полагавший радость в страдании, умел только возвещать о своих пламенных и мрачных видениях, о своей ненависти к жизни и красоте, о своем нелепом гневе, о своем неистовом милосердии. Помимо этого, ему нечего было сказать. По правде говоря, я думаю, что он мог бы сойтись во мнениях с проконсулом Ахеи только в одном случае — если бы речь зашла о Нероне.

Апостол Павел в то время, вероятно, и не слышал ничего о юном сыне Агриппины, но, узнав, что Нерону предстоит унаследовать императорскую власть, он немедленно сделался бы его сторонником. Позднее он и стал им. Он оставался на стороне Нерона и после того, как тот отравил Британника. Не потому, что Павел был способен оправдать братоубийство, но потому, что он питал безграничное почтение к власти. «Всякая душа да будет покорна высшим властям… — писал он в послании к римлянам, — ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро и получишь похвалу от нее». Галлион, пожалуй, счел бы эти изречения несколько простоватыми и плоскими; но он не мог бы их осудить целиком. Однако, если и существовал предмет, которого он даже и не подумал бы коснуться, беседуя с евреем-ковровщиком, то это именно вопрос об управлении народами и об императорской власти. Повторяю: что могли сказать друг другу два этих человека?

В наше время, когда какой-нибудь высокопоставленный европейский чиновник в Африке, скажем, генерал-губернатор Судана, управляющий именем его величества короля Великобритании, либо французский губернатор Алжира встречает факира или марабута [267], их беседа по необходимости ограничивается немногим. Апостол Павел был для проконсула тем же, чем марабут — для гражданского губернатора Алжира. Беседа Галлиона с Павлом совершенно походила бы, я полагаю, на беседу генерала Дезэ [268]с дервишем. После битвы у пирамид генерал Дезэ, во главе тысячи двухсот кавалеристов, преследовал в Верхнем Египте мамелюков Мурад-бея. Находясь в Гирге, он узнал, что некий старик дервиш, слывший среди арабов человеком великой учености и святости, проживает неподалеку от этого города. Дезэ, философ по натуре, не был лишен человечности. Ему показалось любопытным познакомиться со старцем, снискавшим уважение своих соплеменников, и он пригласил дервиша в свою штаб-квартиру, принял его с почестями и, при посредстве толмача, вступил с ним в беседу:

— Достойный старец, французы пришли в Египет, чтобы установить здесь справедливость и свободу.

— Я знал, что они придут, — отвечал дервиш.

— Каким образом ты узнал об этом?

— По затмению солнца.

— Каким образом солнечное затмение могло свидетельствовать о передвижениях наших войск?

— Затмения вызывает ангел Гавриил, он становится перед солнцем, чтобы предупредить правоверных о грозящих им бедах.

— Достойный старец, тебе неведома истинная причина затмений; сейчас я ее тебе открою.

И, схватив огрызок карандаша, генерал принялся набрасывать чертеж на клочке бумаги:

— Допустим, что А — Солнце, В — Луна, С — Земля и так далее.

Закончив свои объяснения, он прибавил:

— Вот теория затмений солнца.

Дервиш пробормотал несколько слов.

— Что он говорит? — обратился генерал к толмачу.

— Он говорит, генерал, что ангел Гавриил вызывает затмения, становясь перед солнцем.

— Да ведь это просто фанатик! — воскликнул Дезэ.

И, несколько раз пнув дервиша ногою в зад, генерал выгнал его.

Думается, что беседа между апостолом Павлом и Галлионом закончилась бы приблизительно таким же образом, как диалог между дервишем и генералом Дезэ.

— А все-таки между святым апостолом Павлом и дервишем генерала Дезэ существует по крайней мере та разница, что дервиш не навязал своей веры Европе, — возразил Жозефен Леклер. — И вы согласитесь, что достопочтенный, губернатор Судана, управляющий именем его величества короля Великобритании, безусловно не встречался с марабутом, именем которого предстояло бы назвать самый большой собор в Лондоне; вы согласитесь также, что французский губернатор Алжира не оказывался в присутствии основателя новой религии, которую в один прекрасный день предстояло воспринять и исповедовать большей части французов. Перед взором этих высокопоставленных чиновников никогда не возникало в человеческом обличье само будущее. А проконсул Ахеи видел его.

— И тем не менее, — настаивал Ланжелье, — Галлиону невозможно было поддерживать с апостолом Павлом беседу о каком-нибудь важном нравственном или философском предмете. Мне хорошо известно, как, должно быть, и вам, что в пятом веке христианской эры полагали, будто Сенека знавал в Риме святого апостола Павла и восхищался его учением. Выдумка эта могла распространиться лишь в силу печального помрачения человеческого разума, которое наступило так скоро вслед за веком Тацита и Траяна. Для подкрепления этой басни фальсификаторы, каких было множество среди христиан, состряпали переписку, о которой блаженный Иероним и блаженный Августин говорят с уважением. Если они имели в виду дошедшие до нас письма, приписываемые Павлу и Сенеке, то приходится предположить, что сии отцы церкви либо попросту их не читали, либо лишены были способности здравого суждения. Эта переписка — нелепая стряпня какого-то христианина, который ничего не смыслил в эпохе Нерона и был совершенно не способен воспроизвести стиль Сенеки. Незачем говорить, что крупнейшие ученые средних веков твердо верили в истинность взаимосвязей двух этих людей и в подлинность их переписки. Но гуманисты эпохи Возрождения без труда показали все неправдоподобие и лживость этих измышлений. И пускай Жозеф де Местр [269]подобрал эти обветшалые измышления вместе со множеством других, никто больше не придает им никакой веры. И ныне разве только в слащавых романах, написанных для светской публики разбитными спиритуалистами, апостолы ранней церкви пространно беседуют с философами и щеголями императорского Рима и излагают восхищенному Петронию откровения самого позднего христианства. Диалог Галлиона, который вы только что выслушали, менее приукрашен и более правдив.

— Я против этого не спорю, — заметил Жозефен Леклер, — и полагаю, что участники вашего диалога мыслят и изъясняются так, как они, должно быть, мыслили и изъяснялись на самом деле, они высказывают идеи, присущие их времени. В этом-то, по-моему, и состоит достоинство вашего произведения, вот почему я и рассуждаю о нем так, словно имею дело с подлинным документом.