Анатоль Франс - 5. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне

— Это не самоубийство. Это преступление из ревности. Господин де Линьи застал Шевалье с Нантейль. Он выпустил в него семь пуль из револьвера. Две попали в нашего несчастного товарища — одна в голову, другая в грудь, четыре пролетели мимо, а пятая царапнула Нантейль пониже левого соска.

— Нантейль ранена?

— Легко.

— Против де Линьи возбудят судебное преследование?

— Дело замнут, и это правильно. У меня самые точные сведения.

Актрисы, ехавшие в экипажах, тоже сеяли всякие слухи. Одни верили в самоубийство, другие в убийство.

— Он только ранил себя выстрелом в грудь, — уверяла Фалампэн. — Доктор сказал: если бы помощь была оказана вовремя, его бы спасли. Но его оставили лежать на полу, плавающим в собственной крови.

Госпожа Дульс повернулась к Эллен Миди:

— Мне часто случалось стоять у постели усопшего. В таких случаях я преклоняю колени и читаю молитву. И тут же чувствую, как на меня нисходит небесный покой.

— Ваше счастье! — сказала Эллен Миди.

В конце улицы Кампань-Премьер на широких, сумрачных бульварах они почувствовали, какой проделали длинный и печальный путь. Они почувствовали, что вслед за гробом оставили пределы живых и перешли в царство мертвых. По правую руку тянулись мастерские памятников и искусственных венков, были выставлены горшки с цветами и дешевый могильный инвентарь — цинковые вазоны, жестяные венки бессмертников, гипсовые ангелы-хранители. По левую — за низкой кладбищенской оградой, среди оголенных лип, торчали белые кресты, и все здесь, в белесой пыли, дышало смертью, смертью обыденной, упорядоченной, регламентированной городом и государством и скромно принаряженной любящей семьей.

Похоронная процессия прошла между двух тяжелых каменных столбов, увенчанных крылатыми песочными часами. Катафалк, медленно двигавшийся по песчаной дорожке, казался вдвое выше среди жилищ усопших; в тишине было слышно, как скрипит песок. Провожающие читали на могилах фамилии знаменитых людей или рассматривали статую сидящей девушки с книгой в руке. Старик Мори узнавал из надписей на памятниках возраст умерших. Он огорчался, если человек умер в молодом, и еще больше, если он умер в среднем возрасте, видя в этом дурное предзнаменование. Но, когда он встречал покойников завидно почтенного возраста, он радовался, ибо это давало ему надежду, что и он еще может долго прожить.

Катафалк остановился в середине боковой аллеи. Духовенство и женщины вышли из экипажей. Делаж принял с высокой подножки в свои объятия добродушную г-жу Раво, несколько отяжелевшую за последнее время, и полушутя, полусерьезно сделал ей игривое предложение. Мадам Раво была уже немолода; полвека она провела в театре. Двадцатипятилетний Делаж считал ее старухой. Но пока он шептал ей на ухо, он все более возбуждался, становился настойчив, говорил искренне и уже действительно желал ее, отчасти из нездорового любопытства, отчасти из потребности выкинуть какой-нибудь экстравагантный фортель, отчасти потому, что был уверен в своих возможностях; может быть, в нем заговорил профессиональный инстинкт красавца мужчины, а главное, попросив о том, чего сперва ему совсем не хотелось, он захотел того, о чем попросил. Мадам Раво вырвалась, негодующая, но польщенная.

А гроб, который несли на руках, удалялся под бормотание молитв по узкой дорожке, обсаженной карликовыми кипарисами.

— In paradisum deducant te Angeli, in tuo adventu suscipiant te Martyres et perducant te in civitatem Sanctam Jerusalem, Chorus Angelorum te suscipiat et cum Lazaro, quondam paupere, asternam habeas requiem [53].

Вскоре дорожка кончилась. Провожающим пришлось по одному перелезать вслед за быстро удалявшимся гробом, за священником и причтом через могильные камни и протискиваться между надгробными памятниками и крестами. Они то теряли из виду, то вновь находили покойника. Нантейль старалась не отстать от него, она волновалась, спешила и, крепко держа в руке молитвенник, дергала юбку, цеплявшуюся за решетки, задевала засохшие венки, с которых на нее сыпались головки бессмертников. Наконец те, что пришли первыми, почувствовали терпкий запах свежей земли и, встав на соседние могильные плиты, увидели яму и опускавшийся туда гроб.

Актеры не поскупились на похороны. Они купили в складчину своему товарищу потребное ему количество земли: два метра сроком на пять лет. Ромильи от имени актеров «Одеона» передал администрации триста франков, точнее триста один франк восемьдесят сантимов. Он даже набросал проект памятника: сломанная колонна, на которой висят театральные маски. Но насчет памятника никакого решения принято не было,

Священник благословил могилу. Попеременно с мальчиками-причетниками произносил он слова молитвы:

— Requiem aternam dona ei, Domine.

— Et lux perpetua luceat ei.

— Reguiescat in pace.

— Amen.

— Anima ejus et anima omnium fidelium defunctorum, per misericordiam Dei, requiescant in pace.

— Amen.

— De profundis… [54]

Все по очереди окропили могилу святой водой. Нантейль следила за всем: как молятся, бросают на гроб горсточки земли, кропят могилу святой водой; затем, преклонив в сторонке на краю чьей-то могилы колени, она с жаром стала читать: «Отче наш, иже еси на небесех…»

Прадель сказал надгробное слово. Он не собирался произносить речь. Но театр «Одеона» не может расстаться без прощального слова с молодым всеми любимым артистом.

— Итак, от имени большой и дружной театральной семьи я выскажу то, что сейчас на сердце у каждого…

Стоя вокруг оратора в подобающих случаю шаблонных позах, актеры слушали его по-профессиональному. Они слушали его активно — ушами, ртом, глазами, руками, ногами. Они слушали по-разному: кто с благородной осанкой, кто с наивным выражением лица, кто с печалью, кто с возмущением — каждый в соответствии со своим амплуа.

Нет, директор театра не допустит, чтобы ушел без прощального слова отличный актер, о котором, несмотря на его короткую театральную карьеру, мало сказать, что он подавал большие надежды.

— Роли, созданные Шевалье, человеком порывистым, неровным, беспокойным, отличались оригинальностью, имели собственную физиономию. Несколько дней, я мог бы сказать несколько часов тому назад, он придал эпизодическому персонажу необычайную выразительность. Автор пьесы, человек с большим именем, пришел в восторг. Успех был обеспечен. В Шевалье жил священный огонь. Его трагическая смерть кажется необъяснимой. Не старайтесь найти разгадку. Его убило искусство. Его убило драматическое горение. Он умер, сожженный огнем, медленно пожирающим всех нас. Увы! Театр, в котором публика наслаждается только улыбками и слезами, столь же сладостными, как улыбки, театр — это ревнивый владыка, требующий от своих служителей безоговорочной преданности, тяжелых жертв, иногда даже жизни. Прощай, Шевалье! Все товарищи говорят тебе — прощай!