Анатоль Франс - 5. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне

Она всегда была женщиной благожелательной, с легким ровным характером. Но никогда раньше не бывала она так весела, так радушна и заботлива. Она была снисходительна к людям и к себе, улыбалась и в легкие и в трудные минуты, пленяя ослепительными зубами и ямочками на полных щеках. Цветущая, оживленная, излучающая счастье, она была благодарна жизни за то, что та ей давала, и вносила радость и молодость в дом.

Госпоже Нантейль приходили в голову только веселые и светлые мысли, которые она и высказывала, а Фелиси грустила, брюзжала, мрачнела. На ее красивом лице появились морщины; голос стал резким. Она сразу поняла, какую роль играет в их семье г-н Бондуа, и ежедневно, чаще всего за обедом, горько попрекала мать новым другом дома, делая весьма прозрачные намеки и не выбирая выражений, а при встречах с г-ном Бондуа не скрывала своей неприязни и явной антипатии. Может быть, она ревновала мать и хотела, чтобы та жила только для нее одной, или же она страдала в своей дочерней любви от сознания, что уже не питает к матери прежнего уважения, а может быть, она завидовала ей или просто испытывала неловкость, которую всегда ощущает третий в обществе двух влюбленных. Г-жа Нантейль огорчалась, но не чрезмерно, и оправдывала поведение дочери незнанием жизни. А г-н Бондуа, которому Фелиси внушала сверхъестественный страх, старался снискать ее расположение почтительностью и скромными подарками.

Фелиси была резка, потому что страдала. Письма, которые получались из Гааги, бередили ее любовь и терзали ее. Она совсем извелась от одолевавших ее жгучих картин. Когда образ отсутствующего друга слишком явственно вставал перед ней, у нее начинало стучать в висках, сердце учащенно билось, а потом голова наливалась какой-то тяжелой мутью: каждый нерв трепетал, в каждой жилке кипела кровь, все силы ее существа сосредоточивались в тайниках ее плоти и выливались в желание. В такие минуты ей хотелось только одного — снова быть с Робером. Ее влекло лишь к нему, и она сама удивлялась тому отвращению, которое ей внушали все остальные мужчины. Потому что прежде любовь к одному не исключала для нее интереса к другим. Она давала себе слово, не откладывая, попросить денег у Бондуа и взять билет в Гаагу. И не делала этого. Ее останавливало не столько то соображение, что это вызовет недовольство ее возлюбленного, который, конечно, сочтет ее визит неуместным, сколько смутный страх разбудить уснувшую тень.

С тех пор как уехал Линьи, призрак больше не являлся. Но все же и в ней самой и вокруг нее творилось много непонятного. На улице за ней увязывалась собака, которая появлялась неизвестно откуда и так же внезапно исчезала. Однажды утром, когда она еще лежала в постели, мать сказала: «Я иду к модистке», и вышла. Минуты две-три спустя Фелиси увидела, что мать опять вошла в спальню, как будто за чем-то, что позабыла взять. Но видение приближалось к ней без слов, без взгляда, без звука, дошло до кровати и исчезло.

Смущали ее и более тревожные галлюцинации. Как-то в воскресенье Фелиси была занята в утреннем спектакле, она играла в «Гофолии» роль юного Захарии [60]. Роли травести нравились ей, так как давали возможность показать свои красивые ноги; кроме того, она была довольна, что может щегольнуть умением читать стихи. Но в первых рядах она заметила кюре в сутане. Духовные лица не раз бывали на утренниках, когда шла эта трагедия, сюжет которой заимствован из библии. И все же на Фелиси это произвело неприятное впечатление. Когда она вышла на сцену, она ясно увидела, что Луиза Даль в тюрбане на голове, как и полагается Иосавефе, заряжает перед будкой суфлера револьвер. У Фелиси хватило здравого смысла и присутствия духа, чтобы отмахнуться от этого нелепого видения, которое тут же исчезло. Но первые строфы она произнесла глухим голосом.

Ее мучили изжога, удушье; временами невыносимая боль сжимала ей сердце, у нее появились перебои, она боялась умереть.

Доктор Трюбле, пользовавший ее, был очень внимателен и осторожен. Она часто обращалась к нему в театре, а время от времени приходила за советом на квартиру в старинный дом на улице Сены. Ей не приходилось дожидаться в приемной; лакей провожал ее в столовую, где в полутьме поблескивала арабская фаянсовая посуда, и она всегда проходила в кабинет первая. Как-то Сократу удалось растолковать ей, как образуются в нашем мозгу представления и почему они не всегда соответствуют внешним предметам, а если соответствуют, то не вполне точно.

— Галлюцинации — это чаще всего неверные восприятия. Люди видят то, что есть, но видят плохо, и метелка из перьев для обметания пыли превращается в лохматую голову, красная гвоздика в разинутую пасть, сорочка в привидение, завернутое в саван. Просто незначительные заблуждения.

Доводы доктора помогли ей преодолеть страх и отделаться от чудившихся ей часто собак, кошек или хорошо знакомых живых людей. Но она боялась снова увидеть покойника. И мистические страхи, затаившиеся в каких-то извилинах ее мозга оказались сильнее ученых доказательств. Сколько бы ее ни убеждали, что мертвецы не возвращаются, она твердо знала, что это не так.

Сократ и на этот раз посоветовал ей развлекаться, ходить в гости, предпочтительно к приятным ей людям, и бежать темноты и одиночества, как самых злых своих врагов.

И прибавил:

— Особенно рекомендую вам избегать тех людей и предметов, которые в какой-то мере связаны с вашими галлюцинациями.

Ему не пришло в голову, что это невозможно. И Нантейль тоже не пришло это в голову.

— Так вы меня вылечите, милый мой Сократ? — сказала она с мольбой, подняв на него свои красивые серые глаза.

— Вы сами вылечитесь, деточка. Вы вылечитесь, потому что вы деятельны, умны и мужественны. Ну да, вы одновременно и трусиха и храбрая. Вас страшат опасности, но в то же время тянет к жизни. Вы вылечитесь потому, что горе и страдание не совместимы с вами. Вы вылечитесь потому, что хотите вылечиться.

— Вы думаете довольно захотеть, чтобы вылечиться?

— Да, если не просто хотеть, а хотеть всем нутром, глубоко, всеми клетками нашего тела, хотеть подсознательно, хотеть с той же скрытой, неудержимой, полной жизненных соков волей, которая заставляет деревья зеленеть весной.

Этой ночью Фелиси не могла заснуть, она ворочалась с боку на бок, скидывала одеяло. Она чувствовала, что сон еще далеко, что придет он, только когда первые солнечные лучи, полные танцующих пылинок, пробьются сквозь неплотно задернутые шторы. Ночник, пламенное сердечко которого таинственно светилось сквозь его фарфоровое тело, коротал с ней ночь. Фелиси открыла глаза, взгляд ее вобрал белый молочный свет, и это ее успокоило. Потом веки ее опять закрылись, и ею овладела томительная, сумбурная бессонница. Временами она вспоминала фразу из роли, и эта фраза не выходила у нее из головы, хотя она и не придавала ей никакого значения: «Наши дни такие, какими мы их делаем». И в мозгу у нее с утомительной назойливостью вертелись все те же четыре или пять мыслей.