Анатоль Франс - 5. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне

— Почему ты так говорил, Люсьен? — воскликнула мадемуазель Бержере.

— Говорил по убеждению, — отвечал г-н Бержере. — То, что называют стратегией, есть, в сущности, искусство, применяемое агентством Кука [106]. Оно состоит главным образом в том, чтобы форсировать реки по мостам и переваливать через горы по ущельям. Что же касается тактики, то она устанавливает правила по-детски наивные. Великие полководцы с этими правилами не считаются. Они многое предоставляют случаю, хотя и не сознаются в этом. Искусство же их заключается в том, чтобы внушать благоприятные для них предрассудки. Им легче побеждать, когда все считают их непобедимыми. Только на карте сражение принимает ту видимость порядка и организованности, которая свидетельствует о высшей, направляющей воле.

— Бедный Эмиль Венсен! — вздохнула мадемуазель Бержере. — Это правда, он очень любил военных. Я тоже уверена, — он жестоко страдал, видя, что в армии с ним обращаются как с врагом. Генеральша Картье де Шальмо была немилосердна к нему. Она знала лучше, чем кто бы то ни было, как много он жертвовал на благотворительные учреждения милитаристов, однако она порвала с ним, узнав, что он назвал Эстергази мошенником и предателем. И порвала беспощадно. Когда он явился к ней, она подошла к дверям прихожей, где он ждал, и крикнула так, чтобы он услышал: «Скажите, что меня нет дома». А ведь это была совсем не злая женщина.

— Нет, конечно, — ответил г-н Бержере. — Она действовала с той святой простотой, восхитительные примеры которой мы находим в прошлом. Ныне встречаются только посредственные добродетели. А бедный Эмиль умер от горя, ни от чего другого.

В кабачке, когда мы кончали обедать, Лабуле сказал:

— Согласен, все эти явления, связанные с еще мало изученным состоянием организма: случаи ясновидения, внушения на расстоянии, оправдавшихся предчувствий, — обычно не проверены настолько строго, чтобы это могло вполне удовлетворить требованиям науки. Почти всегда ссылаются в таких случаях на чьи-нибудь свидетельства, но, даже будучи вполне правдивыми, они оставляют какую-то неясность в природе происшедшего. Подобные факты мало исследованы — готов это признать. Но самая их возможность уже не внушает мне никакого сомнения с тех пор, как я сам столкнулся с одним из них. Благодаря исключительно счастливому стечению обстоятельств мне удалось произвести тогда наблюдения со всей необходимой полнотой. Можешь мне поверить, я действовал методично, тщательно устраняя всякую возможность ошибки.

Говоря так, молодой доктор Лабуле ударял обеими руками по своей впалой груди, обложенной брошюрами, и наклонял ко мне через стол свой лысый внушительный череп.

— Да, мой дорогой, — прибавил он, — на редкость удачно получилось, что одно из явлений, классифицируемых Майером и Подмором [108]как «призраки живых», прошло во всех своих фазах перед взором служителя науки. Я все отметил, все записал.

— Я слушаю.

— Это произошло летом тысяча восемьсот девяносто первого года, — продолжал Лабуле. — Мой друг Поль Бюке, о котором, помнишь, я тебе часто рассказывал, наш тогда со своею женой в маленькой квартирке на улице Гренель, против фонтана. Ты не был знаком с Бюке?

— Видел его два-три раза. Толстяк с бородой чуть ли не от самых глаз. Жена у него брюнетка, бледная, с крупными чертами лица и продолговатыми серыми глазами.

— Совершенно верно: темперамент желчный и нервный, впрочем достаточно уравновешенный. Но женщина живет в Париже, нервы берут верх и — держись! Значит, ты видел Адриенну?

— Я встретил ее как-то вечером на улице Мира, она стояла с мужем перед витриной ювелирной лавки, и глаза ее не отрывались от сапфиров. Красивая особа и чертовски элегантная для жены бедного малого, погрязшего в промышленной химии. Ведь Бюке не особенно преуспевал?

— Бюке работал уже пять лет в фирме Жакоб, торгующей на бульваре Маджента фотографическими аппаратами и всякими химикалиями для фотографирования. Он рассчитывал стать в ближайшее время компаньоном. Больших денег он не зарабатывал, но занимал неплохое положение. У него было будущее. Терпеливый, бесхитростный, работящий, в конце концов он бы добился своего. А пока расходы на жену его особенно не донимали. Истинная парижанка, она умела изворачиваться, то и дело находя случай покупать по дешевке белье, платья, кружева, драгоценности. Она удивляла мужа своим умением чудесно одеваться почти даром, и Полю всегда было лестно видеть ее в элегантных туалетах и в изящном белье. Но все, что я пока говорю тебе, мало интересно.

— Напротив, мне это очень интересно, дорогой Лабуле.

— Во всяком случае эта болтовня уводит нас от главного. Я был, как тебе известно, школьным товарищем Поля Бюке. Дружили мы с ним в старших классах в коллеже Людовика Великого, не переставали встречаться и потом, когда, двадцати шести лет, еще не устроенный, он женился на Адриенне по любви, взяв ее, как говорится, в одной рубашке. С его женитьбой наша дружба не прекратилась. Адриенна относилась ко мне, по-видимому, с симпатией, и я часто обедал у молодой пары. Ты знаешь, что я постоянный врач актера Лароша, вхож к артистам, и они частенько дают мне билеты. Адриенна и ее муж очень любили театр. В тот вечер, когда у меня бывала ложа, я шел к ним обедать запросто, а потом вел их во Французскую Комедию. Я всегда мог быть уверен, что в обеденное время застану дома Бюке, обычно в половине седьмого возвращавшегося с фабрики, его жену и их друга Жеро.

— Жеро? — спросил я. — Марселя Жеро, который служил в банке и носил такие красивые галстуки?

— Его самого. Это был друг дома. Как холостяк и приятный сотрапезник, он постоянно у них обедал. Он приносил омаров, паштеты и всякие лакомства, был мил, любезен и мало говорил. Бюке просто не мог без него обходиться, и мы увозили его с собой в театр.

— Сколько лет ему было?

— Жеро? Не знаю. Лет тридцать — сорок… Так вот, однажды Ларош дал мне ложу, а я, как обычно, отправился на улицу Гренель, к моим друзьям Бюке. Я немного опоздал, и стол был уже накрыт к обеду. Поль вопил, что голоден, но Адриенна не решалась садиться за стол без Жеро. «Дети мои, — заявил я, — у меня ложа во Французскую Комедию. Идет „Дениза“ [109]». — «Живее! — сказал Бюке. — Поскорей пообедаем, чтобы не пропустить первого акта». Служанка стала подавать. Адриенна казалась озабоченной, и было видно, что глотала она суп через силу. Бюке шумно втягивал ртом вермишель, подхватывая языком длинные нити, виснувшие у него на усах. «Женщины поразительны, — воскликнул он. — Представь себе, Лабуле, Адриенна беспокоится, почему Жеро не пришел сегодня обедать. Она воображает всякие ужасы. Скажи ей, что это ерунда. Жеро могли помешать. У него свои дела. Он холостяк, и ему не перед кем отчитываться. Меня удивляет, наоборот, что он проводит у нас почти все вечера. Это очень мило с его стороны. Так надо же быть справедливыми и дать ему хоть немного свободы. У меня правило: не вмешиваться в дела моих друзей. Но женщины этого не признают». Госпожа Бюке ответила прерывающимся голосом: «Я неспокойна, боюсь, не произошло ли что-нибудь с господином Жеро». А Бюке все поторапливал с обедом. «София, — кричал он служанке, — мясо, салат! София, сыр, кофе!» Я заметил, что госпожа Бюке совсем не ела. «Ну, иди одеваться, — сказал ей муж. — Иди, а то опоздаем на первое действие. Пьеса Дюма — это не какая-нибудь оперетка, где достаточно схватить одну, другую арию. Это нечто последовательно развивающееся, и пропустить тут ничего нельзя. Иди, дорогая, мне ведь только надеть сюртук». Она поднялась и направилась в свою комнату медленно и словно неохотно.