Анатоль Франс - 6. Остров Пингвинов. Рассказы Жака Турнеброша. Семь жен Синей Бороды. Боги жаждут

— Уразумейте, сын мой, всю значительность вашей вины, — сказал он. — Вы предстаете перед вашим пастырем под тяжким бременем смут, возмущений и убийств.

Но молодой Сульпиций, храня ужасающее спокойствие, уверенно ответил, что он не согрешил против бога и не оскорбил его, а, напротив, поступил во благо церкви, согласно велению свыше. И он принялся излагать перед потрясенным первосвященником ложные учения манихеев, ариан, несториан, сабеллиан, вальденсов, альбигойцев и бегардов [254]; он с таким воодушевлением защищал эти чудовищные заблуждения, что даже не замечал, как в своей противоречивости они пожирают друг друга на пригревающем их лоне.

Благочестивый епископ приложил все усилия к тому, чтобы вернуть Сульпиция на путь истины, но ему не удалось преодолеть упорство несчастного.

Отпустив его, епископ стал на колена и сказал:

— Благодарю тебя, господи, что ты дал мне этого юношу как камень точильный, о который заостряется долготерпение мое и любовь моя к ближнему.

В то время как двое извлеченных из кадки детей причиняли святому Николаю столько огорчений, третий доставлял ему некоторое утешенье. Робен не проявлял ни буйства в поступках, ни гордости в мыслях. Он не был так крепко сложен и так румян лицом, как воин Максим, и не имел заносчивого и важного вида, как Сульпиций. Маленького роста, худенький, желтый, сморщенный, пришибленный, смиренный в обращении, подобострастный и угодливый, он всячески старался услужить епископу и его приближенным, помогал церковнослужителям вести счета по хозяйству епархии, производил с помощью шариков, нанизанных на железные прутики, сложные вычисления и даже умножал и делил в уме, не прибегая к аспидной доске и грифелю, с быстротой и точностью, достойной опытного менялы или казначея. Для него было истинным удовольствием взять на себя ведение книг дьякона Модерна, который, старея, начинал путаться в цифрах и засыпал над своей конторкой. Никакой труд, никакая усталость не тяготили Робена, когда можно было услужить отцу епископу и добыть ему денег: он научился у ростовщиков, как исчислять простые и сложные проценты на ту или иную сумму за один день, за неделю, за месяц, за целый год; он не гнушался навещать в мрачных закоулках гетто грязных евреев, чтобы, беседуя с ними, выведать, как разбираться в пробе металлов и в стоимости драгоценных камней, а также постичь искусство подтачиванья монет. Наконец, весьма ловко скопив кое-какие сбережения, он отправлялся в Вервиньоль, Мондузиану и далее, вплоть до самой Мамбурнии, посещая ярмарки, турниры, церковные торжества, праздники с раздачей индульгенций, куда со всех концов христианского мира стекались люди всевозможных сословий, крестьяне, горожане, духовенство и знать; он занимался там разменом денег и каждый раз возвращался домой немного более богатым, чем был при отъезде. Приобретенные деньги Робен не расходовал, а привозил отцу епископу.

Святой Николай был очень гостеприимен и щедр; он широко расходовал свои собственные и церковные средства на прокормление паломников и оказание помощи несчастным. Поэтому он постоянно испытывал недостаток в деньгах и был весьма благодарен Робену за ту готовность и ловкость, с которой молодой казначей доставлял ему необходимые суммы. Случилось так, что безденежье, в которое по широте натуры и вследствие своей щедрости впал святой епископ, еще усугубилось бедствием, постигшим страну. Война, опустошавшая Вервиньоль, принесла разорение тренкебальской церкви. Солдаты, бродившие в окрестностях города, грабили хутора, обирали крестьян, выгоняли монахов из их обителей, жгли замки и аббатства, Духовенство и верующие уже не были в состоянии участвовать в расходах по поддержанию церкви, и тысячи крестьян, покинувших свои жилища, ежедневно просили подаяния у дверей епископского дворца. Бедность, мало ощутимая для него самого, болезненно воспринималась добрым епископом Николаем, когда дело касалось этих людей. По счастью, Робен был всегда готов ссудить его деньгами, которые епископ, как водится, обязывался ему возвратить в более благополучные времена.

Увы, война уже охватила королевство от юга до севера и от запада до востока, ведя за собой своих двух всегдашних спутников — голод и мор. Земледельцы обращались в разбойников, монахи следовали за войсками. Жители Тренкебаля, не имея дров, чтобы обогреться, и хлеба, чтобы прокормиться, умирали, как мухи с наступлением холодов. Волки забегали в городские предместья и пожирали маленьких детей. При этих печальных обстоятельствах Робен сказал епископу, что не только не может ссудить ему даже самую малую сумму денег, но что, ничего не получая со своих должников, прижатый кредиторами, он вынужден переуступить евреям все имевшиеся у него долговые обязательства.

Он сообщил эту прискорбную новость своему благодетелю со свойственной ему угодливой вежливостью, но казался при этом значительно менее огорченным, чем следовало быть в столь горестной крайности. И в самом деле, ему было чрезвычайно трудно скрыть под страдальчески вытянутым лицом свое веселое настроение и живейшую радость. Пергаментная кожа его желтых, сухих и покорно опущенных век плохо скрывала ликование, излучавшееся его пронзительными глазами.

Потрясенный этим ударом, святой Николай принял его со спокойствием и ясностью духа.

— Бог поможет нам восстановить пошатнувшиеся дела, — сказал он. — Он не даст опрокинуть здание, воздвигнутое им.

— Все это так, — заметил Модерн, — но будьте уверены, что вынутый вами из кадки Робен поставил себе целью вас обобрать и вошел для этого в соглашение с ростовщиками со Старого Моста и евреями из гетто, причем для себя он приберегает лучшую долю добычи.

Модерн был прав. Робен не понес никаких убытков: он был богаче, чем когда-либо, и только что был назначен на должность королевского казначея.

В ту пору Миранде шел семнадцатый год. Она была красива и хорошо сложена. Чистота, невинность и скромность окутывала ее наподобие фаты. Ее длинные ресницы, опускавшиеся частой решеткой на голубые глаза, и детски маленький ротик наводили на мысль, что злу не проникнуть в глубь ее существа. Ушки у нее были до того крохотные, нежные, тонкие и были так изящно округлены, что даже самые бесстыдные из мужчин осмеливались ей шептать только невинные речи. Ни одна девушка во всем Вервиньоле не внушала такого уважения и ни одна так не нуждалась в нем, ибо она была несказанно проста, доверчива и беззащитна.

Благочестивый епископ Николай, ее дядя, день ото дня любил ее все сильнее и привязывался к ней даже более того, чем следует привязываться к живому созданью. Разумеется, он любил ее в боге, но раздельно от него; он сам себе нравился в ней; он любил в ней свою любовь; то была его единственная слабость. И святым не всегда удается отсечь узы плоти. Николай любил свою племянницу чистой любовью, как свою духовную усладу. На следующий день после того, как он узнал о разоренье Робена, удрученный печалью и беспокойством, прибыл он к Миранде, имея в виду провести с нею благочестивую беседу, что подобало ему, ибо он заменял ей отца и принял на себя обязанности по ее просвещению.