Анатоль Франс - 1. Стихотворения. Коринфская свадьба. Иокаста. Тощий кот. Преступление Сильвестра Бонара. Книга моего друга.

— Бросить Париж! Немыслимо! А дела? Жизнь кипит только в Париже.

Лонгмар, охваченный жалостью, все же не мог не улыбнуться:

— Едемте! Там вы будете инспектором, контролером, распорядителем.

Такие чины вскружили голову бедному старику, и он заявил, что хотя его содействием уже заручилось одно предприятие, в котором… и для которого… но если он, как человек опытный, может принести некоторую пользу… Они условились встретиться на следующий день. Лонгмар шел по мосту и думал:

«Чувство это сильнее меня, мне все представляется, что он мой тесть».

Курортный сезон прошел для Нуйака не так уж плохо. На воды приехали лечиться несколько русских и одна семья из Лиона. Г-н Феллер похаживал у источника и пробовал воду с видом знатока. Чем он в, сущности ведал — было неизвестно. Разумеется, Нуйак не принял бы Феллера на службу. Однако он платил ему — но деньгами Лонгмара.

— Постарайтесь уверить старика, будто вы платите ему жалованье, — попросил Нуйака доктор, — и главное, не говорите, что он получает мое. А я обойдусь.

Он дал несколько советов русским, его вызывали в горные селенья, когда гуляки, выходя в воскресенье из кабака, ухитрялись вывихнуть себе ногу. Но вот улетели ласточки, уехали и путешественники, только не стаей, а парами или в одиночку, друг за другом.

Пришла зима. В долине лежал снег. На гранях порфировых глыб и в расщелинах, черневших между гранитными скалами, висели, как сталактиты, огромные ледяные сосульки. На склонах стояли величавые ели, смутно рисуясь в тумане, будто призраки. Море тьмы заслоняло горизонт. Со стен водолечебницы, расписанных красными и коричневыми фресками в античном вкусе, чешуйками отпадала краска. Напротив ванного заведения, в зале нижнего этажа гостиницы «Цезарь», г-н Феллер играл в домино с хозяином номеров. Лонгмар курил трубку, положив ноги на решетку камина. Он пощупал себе пульс на левой руке большим пальцем правой и пробормотал:

— Жар, тяжесть и острая боль в подвздошной области, кашель, подавленность, невралгические боли в правом плече. Все признаки налицо: у меня явное воспаление печени.

И впервые за целый год, четыре месяца и шесть дней он улыбнулся.

Порывистый ноябрьский ветер три дня подряд хлестал по людному предместью, сейчас окутанному сумерками. В лужах дробился свет газовых рожков. Прохожие и лошади месили ногами черную грязь, покрывавшую тротуар и мостовую. По улице шли мастеровые с инструментами за плечами, женщины несли из харчевен жаркое в мисках, прикрытых тарелками; все шагали, подставляя спину под дождь и понурив голову, будто вьючные животные.

Господин Годэ-Латеррас, облаченный в узкий черный костюм, вместе с толпой взбирался по грязной улице к вершине Монмартра. Зонт, уже давно истерзанный бурями, трепетал над гордо вскинутой головой г-на Годэ-Латерраса, подобно крылу большой подстреленной птицы. Нижняя челюсть г-на Латерраса выдавалась вперед, а лоб был скошен, поэтому он без труда мог придавать лицу горизонтальное положение и, не поднимая глаз, взирать сквозь дырочки в щелке на темные тучи. То шагая с лихорадочной поспешностью, то выступая с задумчивой медлительностью, он очутился в глухом, грязном закоулке. Он прошествовал мимо ванного заведения, вдоль решетчатой изгороди, окаймленной мокрыми голыми кустами, и, чуть помедлив, вошел в дешевую кухмистерскую, набитую посетителями, которые тоже одеты были в черное помятое поношенное платье и молча ели, вдыхая кухонный чад и омерзительный серный запах, напоминавший о соседстве ванного заведения.

Господин Годэ-Латеррас поклонился буфетчице, сидевшей за стойкой, как умел кланяться только он, — запрокинув голову и с достоинством улыбнувшись. Повесив на крючок потертый и помятый цилиндр, он сел к засаленному мраморному столику и пригладил волосы, как обычно это делал, когда размышлял. Газ со свистом горел в лампе, освещая его лохматую гриву и характерное для мулата лицо, как будто вылинявшее под снегом и дождями европейских зим и словно запачканное, и его морщинистые руки с плоскими ногтями, усеянными молочно-белыми пятнышками.

Не подозвав официанта, не взглянув на буфетную стойку, он вынул из кармана газету, закинул голову и погрузился в чтение. Нехотя он оторвался от газеты и принялся за телячий студень, который уже отведали остальные, тихие и смиренные посетители. Они расходились, исчезая во мраке за сплошной завесой дождя. Только какой-то угрюмый беззубый господин все еще жевал изюм. Мулат допил вино из графинчика, на дне которого остался густой осадок и кусочки пробки, вытер губы, свернул салфетку, сунул газету в карман, прижав ее к груди, словно борец — своего противника, затем поднялся, снял с вешалки цилиндр и шагнул к двери. Он уже ринулся было в сырую мглу ночи, но тут из двери, дочерна измазанной грязными руками, прихрамывая выполз краснолицый, лоснящийся от жира человечек. Г-н Годэ-Латеррас приветствовал хозяина харчевни на свой лад — запрокинув голову.

— Здравствуйте, господин Годэ, — сказал толстяк. — До чего же дрянная погода и сколько от нее вреда! Кстати, господин Годэ, сделайте одолжение, дайте мне завтра немного денег в счет долга. Сами знаете, не в моих привычках досаждать людям, да у самого большой платеж на этой неделе.

Годэ-Латеррас, картавя, отвечал с какой-то детской наивностью и риторической напыщенностью, что ему должны заплатить, что завтра же он непременно потребует некоторую сумму у своего издателя или в редакции газеты, что он просто ума не приложит, как мог он запамятовать о своем долге, но что все это — сущие пустяки.

Толстяк не проявил ни малейшего восторга, выслушивая эти обещания. Он протянул жалобным голосом:

— Не забудьте же обо мне, господин Годэ. До свиданья, господин Годэ.

И г-н Годэ-Латеррас юркнул в рассеченный дождем мрак, где исчезли, все до единого, тощие завсегдатаи глухого Купального тупика. Он волен был идти куда глаза глядят. И побрел к Монмартрской возвышенности, осажденной бурей и залитой дождем. Пронесся вихрь и чуть не сбил мулата с ног; предательский ветер ринулся под зонт и вывернул его наизнанку. Г-н Годэ-Латеррас попытался возвратить этому ценному и полезному приспособлению свойственную ему округлую форму, но шелк оторвался и черным флагом повис на остове зонта. Г-н Годэ-Латеррас карабкался, осененный этим нелепым и мрачным стягом, по ступеням крутой лестницы Котэнского прохода, превратившегося в бурный поток. Он слышал только, как булькает вода под его ногами и как таинственно шушукаются ветры. Смутные тени некоего издателя и некоего редактора, известных лишь одному ему, маячили где-то очень далеко. Он одолел восемьдесят ступеней и остановился перед узкой дверью, освещенной висячим фонарем, который со скрипом раскачивался на перекладине и мигал будто подслеповатый глаз. Г-н Годэ вошел в дом и тихонько прокрался мимо швейцарской.