Исаак Башевис-Зингер - Короткая пятница и другие рассказы[Сборник]

Из кухни вышла Гретель:

— Какую рубашку ты сегодня наденешь?

Соломон Марголин поднял взгляд на жену. И она несла свою долю страданий. Хотя и молча, она все же оплакивала братьев, даже Ганса, нациста. Она прошла через тяжелые испытания. Ее мучило чувство вины перед мужем. Сейчас ее лицо покраснело, на нем выступили мелкие капельки пота. Доктор Марголин получал достаточно, чтобы платить горничной, но Гретель не желала отказываться от работы по дому. Она все делала сама, даже стирала белье. Это стало ее манией. Каждый день она чистила плиту. Моя окна их квартиры на шестнадцатом этаже, она никогда не надевала страховой ремень. Хотя все остальные хозяйки в их доме получали заказанные продукты прямо на дом, Гретель регулярно таскала тяжелые сумки из супермаркета. По ночам она иногда говорила такие вещи, которые казались ее мужу безумием. Она все еще подозревала, что он изменяет ей с каждой своей пациенткой.

Супруги равнодушно смотрели друг на друга, чувствуя ту особую отстраненность, которая часто вырастает из огромной близости. Доктор Марголин часто удивлялся тому, как быстро постарела его жена. Состарились не только черты лица, изменилось и что-то еще: пропали гордость, любопытство, надежды на лучшее. Он пробормотал:

— Рубашку? Все равно. Скажем, белую.

— Тебе не надо надевать смокинг? Подожди, я принесу витамины.

— Я не хочу витаминов.

— Но ты же сам говорил, что они очень полезны,

— Оставь меня, пожалуйста.

— Ну, как знаешь, в конце концов, это твое здоровье, а не мое.

И она медленно вышла из комнаты, на секунду задержавшись в дверях: словно надеясь, что он вспомнит что-то и позовет ее назад.

Доктор Марголин последний раз взглянул на себя в зеркало и вышел из дома. Вздремнув полчаса после обеда, он чувствовал себя посвежевшим. Несмотря на возраст, он все еще хотел производить приятное впечатление на окружающих — пусть даже и сенчиминцев. У него были свои иллюзии. В Германии он гордился тем, что похож на юнкера, а в Нью-Йорке с радостью слышал, что его легко можно принять за англосакса. Он был высоким, худощавым, со светлыми волосами и голубыми глазами. Волосы уже поредели, кое-где начала проступать седина, но Соломону удавалось как-то скрывать эти признаки приближающейся старости. Он слегка сутулился, но в компаниях держал спину прямо. Много лет назад, в Германии, он носил монокль и, хотя в Нью-Йорке это выглядело претенциозно, сохранил в своем облике спокойный европейский лоск. У него были принципы. Он никогда не нарушал клятвы Гиппократа. Со своими пациентами всегда был честен до предела, всеми силами стараясь избежать любой недоговоренности; отклонил несколько предложений вступить в сомнительные ассоциации, объединяющие карьеристов. Гретель утверждала, что его чувство чести превратилось в настоящую манию. Машина доктора Марголина — не «кадиллак», как у большинства его коллег, — стояла в гараже, но он решил взять такси. Во-первых, он плохо знал Бруклин, а во-вторых, не хотел рисковать в такой снегопад. Он поднял руку, и почти сразу же рядом остановилась машина. Он боялся, что водитель откажется ехать в такую даль, как Браунсвилль, но тот ничего не сказал и молча перевел счетчик. Доктор Марголин посмотрел через замерзшее стекло на зимнюю воскресную ночь, но снаружи ничего не было видно. Проносились нью-йоркские улицы, влажные, грязные, тонущие в темноте. Через какое-то время он откинулся назад, закрыл глаза и попытался укрыться в собственном тепле. Его целью была свадьба. Возможно, весь мир такое же такси, несущееся в неизвестности по направлению к своему космическому месту назначения? Возможно, есть космический Браунсвилль, космические свадьбы? Да. Но почему Бог создал Гитлера, Сталина? Почему он сделал так, что этот мир не может обходиться без войн? Зачем существуют инфаркт, рак? Доктор Марголин достал сигарету и, немного поколебавшись, закурил. Что, интересно, думали эти набожные евреи, его дядья, когда их заставляли рыть себе могилы? Быть может, действительно существует бессмертие? И есть такая вещь, как душа? Все аргументы за и против не стоили и щепотки праха.

Такси свернуло на мост через Ист-Ривер, и через какое-то время доктор Марголин смог увидеть небо. Оно казалось низким, тяжелым и красным, как раскаленный металл. Его свод излучал фиолетовое сияние. Тихо падал снег, неся с собою на Землю зимний покой так, как это было всегда — десятки, сотни, возможно, даже миллионы лет назад. За Ист-Ривером ярко блестели колонны, по серым волнам залива, острым как скалы, буксир тянул баржу, заставленную новыми машинами. Стекло рядом с водителем было открыто, и в такси задувал холодный ветер, принося с собою запахи бензина и моря. Быть может, погода никогда больше не изменится? И никто не сможет представить себе тогда летний день, лунную ночь, весну? И так много дает человеку воображение. На Истерн-Парквей машина затормозила и остановилась. Очевидно, впереди случилось какое-то дорожное происшествие? Завывала сирена полицейской машины. Подъехала «скорая помощь». Доктор Марголин поморщился. Очередная жертва. Кто-то неправильно повернул руль, и вот, пожалуйста, все планы на будущее превращены в ничто. Пострадавшего на носилках несли к машине «скорой помощи». На фоне темного костюма, запачканной кровью рубашки и смятого галстука лицо казалось особенно бледным; один глаз был закрыт, другой полуоткрыт, взгляд застыл. Возможно, он тоже спешил на свадьбу, подумал доктор Марголин. Возможно, на ту же, что и я…

Вскоре такси тронулось с места. Они поехали по улицам, которых Соломон Марголин раньше никогда не видел. Это был Нью-Йорк, но мог быть и Чикаго, и Кливленд. Они проезжали индустриальные районы с фабричными строениями, складами угля, дров и железного лома. Негры, удивительно черные, стояли на обочинами дороги и смотрели куда-то вперед; их огромные глаза были полны тупой покорности. Промелькнул бар. Люди, сидевшие там, имели в своем облике что-то потустороннее, как будто были приговорены сидеть там, расплачиваясь за грехи, совершенные в предыдущем воплощении. Когда Соломон Марголин уже решил было, что водитель, хранивший всю дорогу абсолютное молчание, заблудился или специально завез его куда-то не туда, машина въехала в забитый до отказа район Землячества. Они проехали мимо синагоги, похоронного общества, и там, впереди, показался свадебный дом, залитый светом, с неоновой еврейской вывеской и звездой Давида. Доктор Марголин дал шоферу доллар на чай, и тот, по-прежнему не говоря ни слова, уехал.

Доктор Марголин вошел в холл и сразу же почувствовал теплую и близкую атмосферу Сенчиминского Землячества. Все лица здесь были ему знакомы, хотя никого конкретно он узнать не мог. Оставив пальто и шляпу в гардеробной, он надел ермолку и вошел в зал. Зал был полон людей и музыки, столы ломились от яств, а в баре выстроилась целая батарея всевозможных бутылок. Музыканты играли дикую смесь еврейских маршей, американского джаза и восточных мелодий. Мужчины танцевали с мужчинами, женщины с женщинами, мужчины с женщинами. Мелькали белые и черные ермолки, непокрытые головы. Прибывали все новые гости, они прокладывали себе путь через толпу, некоторые все еще в своих пальто и шляпах, ели закуски, пили шнапс. Зал полнился топотом ног, криками, смехом, аплодисментами. Лампочки мигали так ярко, что казалось, где-то здесь прячется целая армия фотографов. Откуда ни возьмись, появилась невеста, поддерживающая свой шлейф, с целой свитой подружек. Доктор Марголин знал здесь всех, и все знали его. Люди говорили с ним, смеялись, подмигивали, махали руками, и он отвечал каждому улыбкой, кивком, поклоном. Постепенно исчезла вся его напряженность, вся депрессия. Он почти опьянел от смешения запахов: цветы, кислая капуста, чеснок, духи, горчица и что-то безымянное, свойственное одному только Сенчимину. «Привет, доктор!» — «Привет, Шлоймо-Давид, ты меня не узнаешь, да? Смотрите, он забыл!» Здесь были встречи, воспоминания о давно прошедшем, сожаления. «Но мы же как-никак были соседями. И ты всегда приходил к нам, чтобы одолжить газету на идише». Кто-то уже целовал его: плохо выбритый подбородок, запах виски и гниющих зубов. Одна женщина так смеялась, что даже потеряла свою сережку. Марголин попытался найти ее, но не смог. «Ты не узнаешь меня, да? Посмотри повнимательнее! Я же Зиссел, сын Хайи Бейлы!» — «Почему ты ничего не ешь?» — «Почему ты ничего не пьешь? Иди сюда. Бери стакан. Чего ты хочешь? Виски? Бренди? Коньяк? Скотч? С содовой? С кока-колой? Попробуй вот это, просто чудо. Не стой как столб. Пока мы здесь, надо веселиться». — «Мой отец? Они его убили. Они всех убили. Из всей семьи остался я один». — «Веришь, сын Фейвиша? Умер от голода в России — его отправили в Казахстан. Его жена? В Израиле. Вышла замуж за литвака». — «Сореле? Застрелили. Вместе с детьми».