Мэри Вестмакотт - Хлеб великанов

— Кого обеих?

— Нелл и Джейн, конечно.

— При чем тут Нелл?

— Она тоже была на борту.

— Что?

— Да. Я не знал. Мы с Джейн были во втором классе, конечно, я даже не взглянул на список пассажиров. А Нелл и Джордж Четвинд были на том же корабле. Это я и говорю, а ты перебиваешь. Это был какой-то кошмар, не было времени для спасательных лодок или чего-то такого. Я ухватился за стойку или как там это называется, чтобы не свалиться в море. А они обе катились, скользили по палубе, прямо на меня, все быстрее и быстрее, и море внизу ждало их.

Я понятия не имел, что Нелл на борту, пока не увидел, как она катится к смерти и кричит: «Вернон!» В таком положении не успеваешь подумать, скажу тебе. Действуют инстинкты. Я мог схватить одну из них, Нелл или Джейн. Я схватил Нелл и держал ее, держал мертвой хваткой.

— А Джейн?

Вернон тихо сказал:

— Я все еще вижу ее лицо, она смотрела на меня и катилась вниз, в зеленую пучину.

— Боже мой! — прорычал Себастьян.

С него слетела вся его бесстрастность. Он заревел, как бык:

— Ты спас Нелл?! Проклятый дурак! Спас Нелл — дал утонуть Джейн? Да Нелл не стоит и мизинца Джейн! Будь ты проклят!

— Я знаю.

— Знаешь? Так что же…

— Говорю же тебе, тут действует слепой инстинкт. Знание ни при чем.

— Будь ты проклят! Будь ты проклят!

— Я проклят. Не беспокойся. Я дал Джейн утонуть, а я любил ее.

— Любил ее?

— Да, я всегда любил ее. Сейчас я это понимаю. Всегда, с самого начала. Я боялся ее — потому что любил. Я, как всегда, был трусом — пытался убежать от реальности. Я с ней боролся. Я стыдился того, что она имеет надо мной власть. Я превратил ее жизнь в ад. А теперь она мне нужна, нужна. О, ты скажешь, что это похоже на меня — хотеть того, что заведомо недоступно. Может быть, и правда я такой. Я только знаю, что я люблю Джейн, люблю, а она ушла от меня навсегда.

Он сел на стул и сказал своим обычным голосом:

— Я хочу работать. Ступай, Себастьян, все в порядке.

— Боже мой, Вернон, я никогда не думал, что смогу тебя возненавидеть…

Вернон повторил:

— Я хочу работать.

Себастьян повернулся на каблуках и вышел.

Вернон сидел очень тихо.

Джейн…

Ужасно так страдать — так жаждать другого человека!

Джейн… Джейн…

Да, он всегда ее любил. С первой встречи он не мог отделаться от наваждения, его тянуло к ней, и это было сильнее его.

Дурак и трус, вечно чего-то боишься. Боишься реальности, истинного глубокого чувства.

Она это знала, она всегда знала и была не в силах ему помочь. Как она говорила: «Разделены во времени»? В первый вечер в гостях у Себастьяна она пела:

Сиянье рук в волне… и волосы… нет, нет, не надо. Как странно, что она пела именно эту песню. А скульптура «Утопленницы»… тоже очень странно.

Какую еще песню она пела в тот вечер?

Он потерял Эбботс-Пьюисентс, потерял Нелл.

Но вместе с Джейн он потерял «le dernier des amours que j’aimais [31] «Последнюю свою любовь» (фр.). ».

До конца своей жизни он будет видеть только одну женщину — Джейн.

Он любил Джейн… он любил ее.

Он мучил ее, пренебрегал ею и наконец отдал зеленому злобному океану.

Та скульптура в Кенсингтонском музее…

Боже! Он не должен об этом думать.

Нет, он будет думать обо всем. На этот раз он ни от чего не отвернется.

Джейн… Джейн… Джейн…

Она была ему нужна. Джейн…

Он ее больше никогда не увидит.

Теперь он потерял все… все.

Те месяцы и годы в России — потерянные годы.

Дурак — жить рядом с ней, обнимать ее тело и все это время бояться своей страсти к ней.

Этот старый страх перед Чудовищем…

И вдруг, когда он подумал о Чудовище, он понял… Понял, что наконец вступил в свое наследство.

Все было как в тот день, когда он вернулся с концерта в «Титанике». То же видение, что тогда. Он назвал это видением, потому что ему казалось, что это больше, чем звук. Видеть и слышать стало единым — изгибы и спирали звука, вверх, выше и снова вверх.

Но теперь он знал, теперь у него была техника, были знания.

Он схватил бумагу, нацарапал первые иероглифы, какую-то неистовую стенограмму. Впереди его ждали годы работы, но он знал, что никогда не повторится эта первая свежесть и чистота видения.

Это должно быть так — и таю вся тяжесть металла — медь — вся медь мира.

И стекло, новые звуки — чистые, звенящие.

Он был счастлив.

Прошел час… два часа.

На какой-то момент он очнулся — вспомнил… Джейн!

Ему стало тошно и стыдно. Неужели он не может оплакивать ее хотя бы один вечер? Есть что-то жестокое в том, как он воспользовался своим горем, своим желанием, чтобы транспонировать его в музыке.

Но это и значит быть творцом — безжалостность, все должно идти в дело.

А люди вроде Джейн — жертвы.

Джейн…

Он разрывался надвое — горе и дикое возбуждение.

Он подумал: «Наверное, так чувствуют себя женщины, рожая ребенка».

И снова он склонился над листами бумаги, яростно исписывал их и сбрасывал законченные на пол.

Он не слышал, как открылась дверь. Его не отвлекло шуршание платья. Только когда тихий испуганный голос сказал: «Вернон», — он поднял голову.

С усилием заставил себя посмотреть.

— Привет, Нелл, — сказал он.

Она стояла, стиснув руки, бледная, опустошенная. Заговорила, запинаясь:

— Вернон… Я узнала. Мне сказали… где ты… и я пришла.

— Да. — Он кивнул. — Пришла?

Гобои — или нет, гобои не подходят, слишком нежные. Надо что-то пронзительное, вызывающее. Но арфы пусть будут — да, арфы как вода. Вода необходима как источник силы.

Мешают! Нелл что-то говорит. Придется слушать.

— Вернон, после этого ужасного спасения от смерти я поняла… Только одно имеет значение — любовь. Я всегда любила тебя. Я пришла к тебе — навсегда.

— А-а, — тупо отозвался он.

Она подошла ближе, протянула к нему руки.

Он посмотрел на нее как будто из страшного далека. Да, Нелл исключительно красива. Можно понять, почему он в нее влюбился. Странно, но сейчас в нем нет ни грана любви. Как нелепо. Он хочет только, чтобы она ушла и дала ему заняться тем, что он делает. А тромбоны? Тромбоны усилят…

— Вернон! — Голос у нее был резкий, испуганный. — Разве ты меня не любишь?